Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

Он встал и, шатаясь, пошёл к дверям. Фома рассчитался и, стоя в дверях, смотрел, как идёт монах... Так Роскаш узнал, какой удел ожидает Христа.

...Доминиканец пожаловал к дому Жабы только часа через полтора, чуть, видимо, протрезвев по дороге, потому что подошёл к привратнику довольно прямо и, протягивая ковчег-пенал, властно бросил из-под капюшона:

— От святой службы к войту. Руку приложить.

Его пропустили. Жаба сидел возле неизменного корыта, и фигурки уже были расставлены на дне. Почтенный деятель занимался своей излюбленной игрой.

— Что передаёт святая служба?

— Будьте любезны приложить руку.

— Потом. Потом, — сказал Жаба. — Позже подпишу. На Замковую площадь привезу.

— Повешение?

— Что вы, отче. Да тут и костра мало.

Жаба пустил воду, и она начала заливать — в который раз — счастливую долину. Монах с интересом смотрел на это.

— До животных и гадов, — сказал Жаба.

— Это что такое? — спросил монах.

— Проба. — Войт глядел, как фигурки шевелят руками над головой. — Завтра надо скорей с этой шелухой, с этим выродком рода человеческого кончить. У меня уж и люди подготовлены. Пойду, как только догорит, по воеводству с войском. Чистить надо. Чистить. Распустились. Грязь в державе развели. Вольнодумство. Предатели.

Взял фигурку, поставил на край корыта.

— Всё могу. Слушайся — спасёшься. Дрожи — жить будешь. Непокорных Бог ненавидит, я ненавижу. Думать — ни-ни.

Лицо его окаменело от одержимости собственным величием.

— А людей не жаль?

— ТЫ сказал? — обратился войт к фигурке. — Мудрствуешь? От лжефилософов нахватался? Я погублю тебя, червяк, вместе с мыслями. На!

Бросил фигурку в воду. Та пускала бульбы.

— Нет, не она, это я, — поправил монах.

— А-а, отче. Так-же по-до-зри-тель-но. Да нет, чего жалеть. Если из каждой сотни этих людишек десяток повесить, остальные тише будут.

— Верно, — согласился доминиканец.

— Так благослови же на очищение земли от мерзости.

Монах откинул капюшон. Жаба поднял глаза и остолбенел, увидев лицо Фомы.

— Ну вот, — объявил шляхтич. — Бери перо.

— Я тебе...

— Слушай, войт, я тебе не кукла, я тебе не глиняный черепок. Роскаши шутить не любят, и ты мне не Филипп Македонский, выскочка ты, свинопас, холуй дрянного рода, хориный отец...

— Как смеешь?

— Ты, видимо, надеешься до Цезаря дорасти? Так не дорастёшь. Во-первых, потому, что ты сало дурное, а во-вторых, потому, что если ты сейчас не подпишешь, я тебе, этакому Карлу Великому, загоню ноги именно в то место, каким ты думаешь.

Войт взял перо.

— Пиши: «Властью войта запрещаю казнь огнём. Последнее моё слово».

Жаба написал, усмехнулся:

— Дурень ты, Фома, кто ж мне помешает после переписать?

— Я, — сказал Роскаш. — Я помешаю. Я благословляю тебя на весь остаток твоей жизни.

Войт Цыкмун Жаба не успел крикнуть. Фома с размаху ударил его медным пестиком по голове:

— Благословляется раб Божий.

Уйти было делом минуты. Но Роскаша что-то мучило, чего-то было жаль. Он вдруг понял чего. Выгреб из воды домики, фигурки, дворцы — всё, что стояло на дне больших корыт. Затем бросил туда тело войта и сильнее пустил воду:

— До животных и гадов.

Через некоторое время он отыскал на задворках, в густейших лопухах, лебеде и дудках, мёртво-пьяное тело доминиканца. Снял с себя рясу и положил ему под голову. Затем разбудил, сильно растирая пьяному уши.

— Допился, — укорил Фома, когда доминиканец испуганно вскинулся.

— Батюшки, — ужаснулся тот. — Солнце ж высоко! Когда же к войту?

— Я и говорю, что допился. Ты что, забыл? Были ж мы у войта. Хорошо, что я тебя не бросил, что свиток нёс. Потерял бы где-то.

— Не может быть.

— Гляди: подпись.

— Странно, — сказал монах. — Не согласился на костёр... Нич-чего не помню.

— Неудивительно. Ты хоть помнишь, что делал?

— Н-нет.

— Драться лез. Целовал. Хватал.

— Кого?

— Да уж не войта.

— Неужели дочку его?

— Что ты, ты же маленьких жалеешь.

— Ж-жену, — обмяк доминиканец. — Что будет?

— Ничего не будет. Уговорил я войта. Да и припугнул малость. Сказал, что ты в святой службе даже за Босяцким следишь. Теперь тебе только молчать надо.

— Браток!.. Ты молчи... Пожалуйста.

— Я — могила. А после ещё смешней было. Хотел ты сесть прямо под распятием на Росстани. Еле затащил тебя сюда. А ты — раздеваться. «Марыля, — говоришь, — иди под бок».

Доминиканец замычал, держась за голову и шатаясь.

— Ну, я и подумал, что лучше, если ты малость поспишь. Высидел над тобой, проследил, чтоб не обокрали.

— Браток, век Бога молить... Это ж подумать, свиток бы потерял!

— Ничего, — успокоил Фома. — С кем не бывает. У меня так однажды хуже было.

— Братец, молчи... Я этой отравы теперь...

— Зря, — возразил Фома. — Это только втягиваться не нужно, а уж как втянулся — ничего. Пойдём, поправим голову да разойдёмся. Торопись, братец.

Они выпили ещё по чарочке и разошлись, довольные друг другом. Монах понёс пенал с бумагой, Фома пошёл блуждать вокруг замка. Сердце его плакало. Помилованию, подписанному войтом, не поверил бы никто. И единственное, чего он, Фома, добился, что сумел сделать, было избавление друга от излишних мук. Избавление от самой мучительной казни. Казни огнём.

Во тьме пробивался сквозь решётку дымный свет луны. И он спал, и клубился дым завтрашнего — нет, уже сегодняшнего — костра в конусе света. И за ним пришли, и отвели его на бревенчатый костёр. Привязали шесть раз, как положено, перехватили за шею цепью, и рванулось в небо красное пламя. К звезде, мигающей семью цветами, к воронью, кричащему над шпилями.

Оно лизало ноги и добиралось до широких светлых глаз.

И он умер.

И вот в дыму то ли костра, то ли луны слетели вниз, к нему, ангелочки с колчанами. Подхватили Христа под руки и взвились вверх. Он летел и изумлялся только, как эти детские, толстые, как нитками перетянутые, ручки могут нести и не выпустить его.

Облака, облака летели навстречу им, наискось и вниз. Ангелочки, сверкая голыми задками, несли Братчика под руки, и исчезла далеко под ними земля.

И встала впереди тройная радуга, на которой мигали буквы:

Клубились белые, как снежные горы, но тёплые, волокнистые облака. За околицей Небесного Иерусалима, на облачной лужайке — сквозь облака проросли цветочки, ромашки и васильки, — веселился хор ангелов. Водили хоровод и играли на цимбалах и скрипках. Все ангелы были с крыльями, в нарядных и шикарных кафтанах и свитках, чулках хорошей выделки, крепких поршнях. Среди них попадалось много красивых женщин в бархатных и шёлковых душегрейках, с корабликами на головах. Крылья у них были богато расшиты. Они плясали, помахивая пальмовыми ветвями, как платочками.