Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— Ты знаешь, что он уплатил долг слонимского войта и получил за это право выбивать недоимки из его мужиков? Что он действовал законно, по праву княжества? — спросил Жаба.

— Он выбивал... Да кто там считал, сколько он выбивал? — ответил Раввуни. — Я предупреждал его, но он не послушался. Жаль невиновных... Но, не считая этого, мужики сделали святое дело, убив его. Потому что он выбил вдвое больше, чем заплатил. И если откупщики станут и дальше грабить — будет не убийство, а бунт. Перебьют не только откупщиков — иудеев, белорусов и немцев. Будут бить и вас [67].

— Но-но, — одернул Комар. — Ближе к делу.

— Мы боялись оставаться в Слониме. Боялись людей Шамоэла и боялись мещан. И всё же я чувствовал себя таким сильным, как никогда. Плохо одному, и лучше, если есть рядом хоть кто-то подобный тебе.

— Один из людей меня подобрал, — сказал иудей. — И к нему я прилепился. Иначе — смерть. Возле синагог меня встретили бы камнями. У чужих порогов — непониманием.

— Может, ты бы и говорил? — спросил Босяцкий.

— Не слушайте его. Он говорит глупости. Ему трудно говорить, и оттого он несет всякий вздор. Не к чему ему было лепиться. Я же такой точно изгнанник, как и он. Я также потерял своё племя... И что это за мир, где одни лишь изгнанники чего-то стоят?

— Так вот, мы торопились оставить между собой и Слонимом как можно больше стадий. Я радовался, что не один, и силы мои увеличились.

— Т-так, — произнёс Босяцкий. — Вот как, значит, ты приобрёл своего первого апостола, «Христос».

— Под вечер мы пришли с ним на берег Бездонного озера под Слонимом и тут решили переночевать. Голодными, ибо я не надеялся на то, что поймаю что-либо своей самодельной удой. Озеро было прозрачно-красным, гладким, как зеркало. А леса вокруг него были зелено-оранжевыми.

— Ч-что это он говорит? — спросил Жаба.

— Не знаю, — пожал плечами Болванович [68].

— Мы сели на единственном голом пригорке, заросшем длинной, как косы, травой. Это, видимо, был какой-то могильник, потому что кое-где, продрав шкуру земли, торчали из нее острые камни. Как пирамиды. Только узкие у земли и длинные, почти в человеческий рост. То прямые, то наклонные. Одни с тремя сторонами, другие с четырьмя, как крыша четырёхугольной башни.

— Я знаю этот могильник, — ощерился Комар. — Это проклятое место. Это могильник языческих, поганских великанов, оборотней, волколаков. Христианину грех даже смотреть на него, а сидеть там — всё равно что душу погубить... Запиши за ними и эту вину, писарь [69].

— Не знаю. Нам там было хорошо и спокойно. Закат. Красное озеро. Древние камни. Мошкара толчёт мак.

Мы развели костёр. Я взял бечеву и крючок и пошёл к берегу, чтобы поймать что-нибудь. Но как только я приблизился к воде, то услышал, что с озера летит густая брань, оскорбляющая и озеро, и могилы, и этот покой.

...Неподалёку друг от друга стояли две лодки. Стояли и, видимо, не могли разъехаться, так как сети спутались и сплелись, и как раз в месте сплетения билась большая рыба. Бог свидетель, я ещё не видал такой. Огромный сом сажени в полторы — если не в две — длиной. Очевидно, он попал в одну сеть, потащил её, наскочил на другую и запутал их. Сом этот бился, широко раскрывал рот, плямкал губами, шевелил усами и таращил маленькие глаза.

Братчик остановил свой взгляд на Жабе. Весьма хитровато.

— С того времени стоит мне только увидеть толстого дурака при исполнении им своих обязанностей, как сразу вспоминается этот сом.

А в лодках дрались и таскали друг друга за чубы люди. В одной лодке вот эти два брата, а в другой — эти. Тоже братья.

— Довольно, — сказал Лотр. — Теперь они. Ты кто?

Вперёд выступил лохматый и заросший человек с предательскими глазами забияки, один из тех «римских воинов», что делили возле креста одеяния. Горделиво улыбается углом рта, табачного цвета глаза недобро бегают. На голове, как у всех вошедших в возраст кудряшей, начинает пробиваться лысина.

— Лявон Конавка, — с бахвальством представился человек.

Его сосед, похожий на него, но ещё по-юношески стройный (да в глазах вместо бахвальства и наглости — трусость), добавил:

— А я ему брат. И ничего мы больше не делали. Мы рыбаки.

Комар, снова заснувший, вдруг проснулся, спросил:

— По чужим конюшням рыбаки?

И тут выступил вперёд тот, цыганистый, с угольными блестящими глазами, подвижным, как у обезьяны, лицом, который так ловко ставил подножки во время драки.

— По чужим конюшням — это я. Михал Ильяш меня кличут.

— Ты — потом, — осадил Комар. — Не щиплют — не дрыгай ногами.

— Это я понимаю, — оскалил зубы Михал.

— Н-ну, братья... Так с кем это вы дрались?

Два бывших «эфиопа» вышли и встали рядом с братьями-рыбаками. Один здоровый, как холера, тугой, с плотоядным ртом и сомиными глазками — настоящий Гаргантюа, — пробасил:

— Я тоже рыбак. Ловлю налимов, лещей, а особенно сомов. Это если их вымочить да заправить ихним же жиром, — он приложил к усам пальцы, — м-м-н-м... А зовут меня Сила Гарнец... А это мой негодный братец. Такой неудавшийся, что двухгодовалого щурёнка с трудом съест. Зовут его Ладысь.

Ладысь Гарнец выступил вперёд. Худой, очень похожий на девушку, с длинными рыжевато-золотистыми волосами. Рот приоткрыт, как у юродивого, в глазах суемудрие.

— Рыбак. Но в истине ходить хочу. В истине.

— Вы не смотрите, что он такой... придурковатый, — пояснил Сила. — Он два года в церковной школе учился. Выгнали. Мудрствовать начал, пророчества читать... Испортили его там. И сейчас не своими словами говорит, а не может запомнить, в каком заливе больше рыбы. А это просто... Вот, скажем, у могильника, там карасей ни-ни...

— Хватит, — оборвал Лотр.

— И балабы нет...

— Не рыбу, но человеков будете ловить, — изрек Ладысь.

— Хватит. Говори дальше ты, Сила.

— Ну вот, и случилась у нас в тот день с Конавками драка. Конавки тоже рыбаки, но худшие. Сказать, к примеру, где там у нас линьки водятся, — это им слабо.

— Брешешь, — вскинулся Лявон Конавка.

— Ваше преосвященство, — обратился к Лотру Босяцкий, — пусть он и дальше говорит. А то остальные непригодны. Один — кролик. Другой — рыбоед, и при разговоре от него рыбой несёт. А третий — юрод не от Пана Бога нашего.

— Ваша правда, — ответил кардинал. — Говори ты, старейшая конавка [70].

Лявон выступил вперёд и обежал всех глазами, от которых любой подножки можно было ожидать.

— Это он брешет всё, этот Сила. Никаких знаний у него нету. Да и как они могут быть, если у него голова как у сома — сами видите, какие глазки, — и куда он только жрёт. Первый рыбак на всём озере — вот я, Лявонка, а если брат в разум войдёт-уберётся, то и он будет умнее этого сома. И мы завсегда пану нашему милостивому, хотя он и не соображает ничего, но, как рабам усердным надлежит, по Писанию, больше всех лучшей рыбы приносим. А пан наш не схизмат какой-нибудь, как мы, мужики-дуроломы, бобовые головы, а благородный Доминик Оковитый, и дадена ему, за радение о вере святой, латинская надпись на щит: «Rex bibendi» [71].