Владимир Короткевич - Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

— Ты мне д-друг?

— Я тебе друг. А ты мне?

— И я тебе друг.

— Тогда пойдём. Не сегодня-завтра случится ужас. Горе мне, мама моя! Так распуститься... Пьяная свинья! Юрась!.. Христос!.. Боже мой! Лихорадка тебе в голову! Брось эти глупости! На дыбу захотел? Убежим...

— Всё равно. Вернёмся, Иуда. Нет любви на свете. Напрасно распялся Бог. Обман один. Всё равно. Пейте. Гуляйте. Останемся до смерти в этом дерьме.

Христовы глаза пьяно и страшно заблестели. Он грохнул кулаком:

— Останемся. И гор-ре всем! Свяжем! Скрутим! Всё княжество, всю Беларусь и всю Корону... Разнесём магнатские замки! Всех д-до-станем-м! И с женщинами лживыми!

— Милый! Дражайшенький! Может, ты бы поблевал? А? Поблюй... И потом тихо-тихо пойдём, и пускай они здесь удавятся со своим Паном Богом и со своею верой. И пусть у них будет столько вшей в головах, сколько было обиженных ими от дней Исхода и до наших дней. Пусть будет у них столько вшей и не станет рук, чтобы почесаться.

— Д-душит меня... Теснит. — Глаза Христовы потемнели, обвисли руки.

У него резко изменилось настроение: на месте Машеки сидел теперь Иеремия.

— Пророки пророчествуют ложь, и священники извергают брехню, и народ мой любит это. Ну что ты будешь делать после этого? Как сказал... ещё... Иеремия.

— Пхе, — утешал Раввуни. — Да наплюй ты на них. Да они же все сволочи. Этот добренький, умненький Босяцкий, и эта свинья Комар, и та трефная курица Болванович. А Лотр? Уй, не говорите мне про Лотра!

Магдалина увидела, что Юрась достаточно пьян, чтобы проглотить новую порцию лжи, но не довольно, чтобы напрочь забыть сказанное ею раньше.

В покое было совсем пусто. Апостолы исчезли. На ковре не осталось никакой еды. Хоть бы крошечку оставили.

— Иди, Иуда, — проговорила она. — Ты только мешаешь. Ты понимаешь? Иди. И возьми с собой девушку.

— Я понимаю. — Иуда чуть шатался. — И правда, так будет лучше. Не бросай его.

— Я его не брошу.

— Не бросай! Подари ему теплоты! — молил за друга Иуда. — Иначе мне будет стыдно моей.

— Иди, — мягко сказала она. — Не стыдись. Ему будет не хуже.

Раввуни поднял девушку, та прижалась к нему, так они и вышли. Магдалина встала, закрыла за ними двери и вернулась к Юрасю, который бормотал чтото, сидя, то ли во сне, то ли в прострации.

— Иисус, — тихо позвала она. — Пойдём отсюда. В поля.

— Всё равно... Нет честных женщин... Нет правды... Предательство... П-пейте, гул-ляйте!

— Тихо! А ты знаешь, что я не верю этим сплетням? Что это неправда?

Она повторила это ещё пару раз и вдруг увидела почти здравомыслящие глаза. От неожиданности сердце чуть не остановилось у неё в груди.

— Не веришь? — Христос помотал головой.

— Почти не верю. Ходят и другие толки. Только я не хотела говорить при других... У мечника вроде бы есть сильные враги, и то ли сам он, распустив слухи о браке, вывез дочку, то ли сами эти враги выкрали её.

— Что же правда? — снова на глазах пьянея, спросил он.

— Я не знаю. Может быть и то, и то. Могут быть лжецами и мужчины, и женщины.

— Кто враги?

— Как будто какой-то церковник.

— Ты меня убиваешь. Что же это такое?!

— Я говорю: может быть всё. Но разве тебе самому не нужно отыскать, убедиться, знать правду, знать что-то одно?

— Нужно.

— Ну вот. И поэтому пойдём из города. Завтра же.

— Пойдём... Завтра же.

— Я пойду с тобой. Я не брошу тебя. А сейчас ложись. Я лягу с тобой.

Она притащила из угла одну шкуру и почти свалила её на пьяного. Затем разула его и накрыла другой шкурой его ноги.

— Не думай... Брось думать сейчас... Я лягу с тобой. Я не брошу тебя.

— Ложись, — тихо проговорил он. — Так будет лучше. «Также, если лежат двое, то тепло им; а одному как согреться?» — сказал... Екклесиаст... Я читал... Я старался понять... Не так будет далеко от людей ночью... Я не трону тебя... Просто мне... просто я, кажется... страшенно... пьян... И мне... Ты не смейся... Мне взаправду... страшно.

«Страшно. Как маленькому, — подумала она. — А что? И правда страшно».

Он заснул, чуть коснувшись головой подушки. Спал, по-детски примостившись головой на кулак. Лицо его было во сне красивым и спокойным.

Она отыскала чистый кубок, налила в него вина и с наслаждением выпила. Теперь было можно. На сегодня она сделала своё дело.

Потом она налила ещё кубок и поставила возле шкуры. Может, придётся дать ему ночью, если начнёт хвататься за сердце и стонать... Напился, дурень.

«Словно пьяному хозяину», — подумала она и улыбнулась. Мысль эта дала ей на минуту даже какую-то радость и гордость. И она удивилась.

Потом она сбросила платье и легла под шкуру рядом с ним. Задула последнюю свечку. Навалился мрак.

За окном наконец хлынул дождь. Спорый, частый, густой. В окна и двери повеяло прохладным и приятным. И он во сне словно почувствовал это и её тепло рядом, протянул руку и положил ей на грудь.

Что ему снилось?

Она лежала на спине, чувствуя тяжесть и тепло его руки на своей груди, и это было хорошо, и — странно — совсем непривычно.

Последние мысли блуждали в её голове: «Спит как ребёнок... И вообще, дитя по мыслям... Всему поверил. На тебе: пойдём завтра... Пойдём искать любовь. Делать мне больше нечего... Как страдал!.. Щенок... А хороший щенок... Многим лучше, чем те... Жаль, что придётся его убить».

Не под покровом тьмы выходили они из города, а днём. Но их всё равно искали, чтоб убить — пусть даже и не сегодня.

Все четырнадцать были в привычных домотканых хитонах, в крепких кожаных поршнях. У всех апостолов за спинами — котомки, в руках — посохи. На шее у Иуды висел денежный ларец.

Только одна Магдалина, как и полагается, отличалась от них одеждой: даже самое скромное из её одеяний казалось богатым рядом с рубищами бродяг. Но она также собиралась идти пешком, и только мул, навьюченный котомками (его вёл за узду Роскаш), говорил о том, что она прихватила кое-что из своих вещей.

Возле Лидских ворот, высоких, из чёрного нетесаного камня, молча стоял народ. На сей раз не слышно было криков. Расставаться оказалось страшновато: уйдёт и не вернётся, а там разная сволочь и возьмёт за бока. Однажды уже так и случилось.

У самых ворот сидели на конях Лотр, Босяцкий и Григорий Гродненский. За их спинами стоял палач.

А напротив них сбились в уголке старые знакомцы: чёрный до синевы Гиав Турай, резчик Клеоник со своей чертячьей зеленщицей Фаустиной, улыбчивый Марко Турай, золоторукий Тихон Ус, дударь с вечной дудой и мрачный великан Кирик Вестун.

— Вот и идут, — сказал он. — Пожили несколько дней, а тут снова...