Роже Мож - Дикари

А разве он не принес на прошлой неделе в жертву богине справедливости двух голубей, отправив раба, прислуживавшего по дому, в храм на улице Метровиа с тридцатью сэкономленными им сестерциями, взятыми из карманных денег, которые ему выделяла его благодетельница; раб должен был попросить служителей храма принести жертву от имени адвоката, прикованного к кровати тяжелой болезнью. Этот сон и был ответом, который ему отправила с Олимпа Фемида. Она не оставила его, несмотря на неблагоприятные обстоятельства. Она указывала ему дорогу на Помпеи, настаивая на том, что главную роль в обвинении сыграл бессовестный Палфурний. Во что бы то ни стало надо было ехать в Кампанию. Она указывала ему дорогу...

Омитилла улыбалась, радуясь крику своего молодого любовника, вознаградившего ее за труды. Было очевидно, что она все больше и больше привязывалась к нему, на это указывало то, что она за месяц, посещая каждую неделю занятия по гимнастике в термах Каракаллы, потеряла в весе двадцать два ливра, и то, что она не жалела денег на парикмахера, хотя никогда раньше не посещала заведения такого рода, и все это крайне изумляло ее рабов, выливавших комнатные горшки и готовивших супы, они поражались тому, как все заботы о хозяйстве все больше перекладывались на главного раба, Ифидиаса. Ифидиас жил с неистовой надеждой на освобождение и поэтому вел дела хозяйки с еще большей жесткостью, чем она сама.

Гонорий решительно поднялся с кровати.

— Омитилла, — объявил он, — я ценю твое доброе отношение ко мне, но я должен сказать тебе правду. Я принял решение положить конец моему положению, которое походит на капуанскую негу и может повредить моей карьере. Что бы ни случилось, я должен без промедления выехать в Помпеи, где я начну расследование, что поможет мне успешно выступить с защитительной речью в сенате по тому делу, о котором я тебе рассказывал... Это решение бесповоротно, а ты можешь выбирать. Или ты мне поможешь деньгами, что ускорит расследование и позволит мне быстрее вернуться в столицу, или я направлюсь туда лишенным всего, каков я есть с тех пор, как меня полностью обокрали. В этом случае я пойду в Помпеи пешком, выпрашивая по дороге пищу, а когда доберусь туда, то наймусь, если будет такая необходимость, за самую низкую плату к городскому юристу, буду браться за самые скучные дела, а сам, тайно, начну проводить в свободное время свое собственное расследование. И тогда я вспомню, что ты осталась безучастной к моей просьбе, следовательно, твоя привязанность ко мне была продиктована всего лишь эгоизмом.

И молодой адвокат, одетый в ночную рубашку, которая была ему велика, так как была взята из гардероба умершего Омитилла, поднялся, чтобы продемонстрировать тем самым свою решительность.

Его подруга была так напугана этой речью, что разрыдалась.

На следующий день утром, в шестом часу, после ночи, во время которой Гонорий не пожалел своих сил, тихо плакавшая Омитилла вручила ему десять тысяч сестерциев из сэкономленных ею денег, запрятанных под кроватью, под одной из напольных глиняных плиток, которую можно было приподнять; молодой адвокат спустился по узкой лестнице, чтобы в последний раз перед отъездом в Помпеи съесть суп с мясом за четыре асса.

Гонорий с сестерциями, полученными от пышнотелой любовницы, радуясь избавлению от нее, шел к Лабиканским воротам, где он временно оставил лошадь, возвращаясь от Лепида. Там он расплатился за содержание животного и решил, что лучше доплыть на корабле от Остии до Помпеи, чем добираться туда по суше. Когда он доедет до Остии, ему будет нетрудно продать лошадь за хорошую цену. Многие из сходивших там с корабля покупали лошадей, если направлялись не в Рим, а куда-то еще. Сидя в таверне, он дождался наступления ночи и только после этого отправился в порт, чтобы подняться на борт одного из многочисленных каботажных судов, маршруты которых были обозначены на деревянных досках; они плавали от Бруттия [95] до Сицилии. Там он закрылся в указанной ему кабинке и старался никуда не выходить во время путешествия, открывая дверь лишь мальчику, приносившему еду тем достаточно богатым пассажирам, которые могли позволить себе путешествовать в отдельных кабинах.

Помпеи показались на исходе следующего дня. Через маленькое раздвижное окно, выходившее на палубу, Гонорий любовался силуэтом Везувия, который при заходе солнца последовательно окрашивался в розовый, а потом, с наступлением сумерек, в сиреневый цвет. Когда галера подошла к пристани, в порту уже стемнело.

Пассажиры, торопившиеся по своим делам, заполнили порт, где один за другим зажигались многочисленные масляные фонари. Гонорий задумался, где бы переночевать. Вошедший в этот момент мальчик, обслуживавший кабины, дал ему понять, что тот, если хочет, может остаться на борту судна за несколько ассов чаевых, так как судно снова выйдет в море не раньше завтрашнего утра. Гонорий дал ему десять ассов, раб низко поклонился и сказал, что может привести молодую девушку или юношу, которые составят ему компанию на ночь. Но Гонорий, утомленный упражнениями, которые многие недели и в определенном ритме его заставляла делать его благодетельница Омитилла, был обеспокоен прежде всего тем, как добраться до Палфурния, поэтому ничего не ответил на это предложение.

На судне царила тишина. Гребцы спали, а команда отправилась в трактир. Гонорий вышел на пустынную палубу, чтобы подышать морским воздухом. Причал был безлюден. Сюда доносились крики и иногда обрывки песен тех, кто сидел в расположенных неподалеку тавернах.

Он спустился на причал, убежденный в том, что никто в порту Помпеи им не заинтересуется, И пошел в противоположном огням направлении. Так, в задумчивости, он дошел до оконечности гавани, где смутно вырисовывались стоявшие рядом на якоре несколько галер. Он стал их разглядывать и заметил на мачте одного из судов, освещаемой фонарем, герб Менезия, который запомнился ему по восковым отпечаткам, стоявшим на документах, собранных в архивах дворца: это было зубчатое колесо между двумя мечами, а наверху силуэт триремы.

Он понял, что эти суда представляли собой часть наследства, полученного Суллой, и были поставлены на самом краю гавани, так как находились под секвестром, как и остальное имущество.

Молодой адвокат почувствовал, как им овладевает злоба. Они ограбили Суллу! Они погубили Менезия, а теперь все, что было создано патрицием, пойдет с молотка! «Но сражение еще не проиграно», — подумал Гонорий. Он сжал челюсти. Палфурний! Именно он был слабым местом преступной организации Лацертия и его сообщников. Поскольку Лацертий и его приятели решили убрать Мнестра, чтобы запутать следы своего преступления, логика говорила о том, что подобным же образом они поступят и с Палфурнием, так как жизнь этого подделывателя документов и отравителя представляла для них опасность. Лацертий, стремившийся к трибунату и домогавшийся самых высоких постов при поддержке Домициана, вряд ли позволит какому-то Палфурнию, которого могут однажды разоблачить, раскрыть имена тех, кому он долгое время подчинялся.