Валерио Манфреди - Последний легион

Павлин вздохнул, как будто ожидал от меня именно этих слов. И ответил:

— Я именно это и пытался сделать, но Вортиген требует слишком большую цену: он хочет власти над всей Британией… он требует роспуска городских ассамблей, уничтожения старинных магистратур и закрытия сенатских палат там, где только они есть. Боюсь, что такое лекарство может оказаться куда хуже самой болезни. Города, уже оказавшиеся под его властью, страдают от жестокой тирании и грубого подавления свободы. Я могу принять его предложение только в том случае, если буду вынужден это сделать, только если у меня ни останется ни малейшей надежды на какой-то другой выход. И более того…

Он вдруг замолчал, как будто испугался, что и без того наговорил лишнего, но я был уверен, что понял его невысказанные мысли. И я сказал:

— Ты — римлянин до самых кончиков волос, ты сын и внук римлян, возможно, даже последний из великого народа. Я понимаю тебя, хотя и уверен, что невозможно остановить время, невозможно повернуть вспять колесо истории.

— Ты ошибаешься, — заметил Павлин. — Я вовсе не об этом подумал, хотя, конечно же, в моем сердце живет мечта: увидеть возвращение серебряных орлов. Но я думал о том дне, когда мы привезли к тебе с поля боя Германа, смертельно раненного. Это было в Глевском лесу, и мы надеялись, что ты сумеешь вылечить его…

— Я очень хорошо помню этот день, — кивнул я. — Но я ничего не мог сделать.

— Ты сделал достаточно, — возразил Павлин. — Ты дал ему время, чтобы прочитать молитвы, принять от священника отпущение грехов, да еще и сказать нам последние слова.

— Но ведь кое-что слышал только ты один. Он что-то прошептал тебе на ухо, прежде чем испустить последний вздох.

— Да. И теперь я хочу поделиться с тобой его словами, — продолжил Павлин. Он потер лоб ладонью, как будто пытаясь подстегнуть память и укрепить дух. Потом он прочел следующие строки:

— Это похоже на куплет какой-то старинной народной песни, — сказал я, немного подумав. — Юный воин, выходящий из моря, приносит с собой мир и процветание. Это весьма распространенная тема. Похожие песни всегда рождаются во времена войн и голода.

Но, очевидно, у Корнелия Павлина было на этот счет другое мнение. Он сказал:

— Но это ведь были последние слова великою воина в минуту его смерти! Тут должен быть еще и другой смысл, более глубокий и важный, имеющий отношение к спасению нашей земли и всех нас. Орел — «aquila» — символизирует Рим, а дракон — « draco» — это наш знак, это знамя легиона Британии. Я знаю, что все прояснится, когда ты доберешься до Равенны и до императора. Так что умоляю тебя, отправляйся поскорее и выполни эту задачу.

И с такой силой и воодушевлением прозвучали его слова, что я решил сделать все, о чем он просил, хотя эти странные стихи и не породили в моем уме никаких особых образов. И перед сенатом Карветии, собравшимся под председательством Кустенина, я поклялся, что я вернусь с армией, готовой освободить нашу землю, изгнать с нее варваров. Я отправился в путь на следующий день. Прежде чем взойти на борт корабля вместе с товарищами по путешествию, я обернулся и бросил последний взгляд на Великую стену, над высочайшей башней которой развевался на ветру дракон с пурпурным хвостом. Человек, одетый в плащ такого же цвета, стояла на крепостном валу… но вскоре и Корнелий Павлин, и его надежды растаяли за кормой корабля в тумане осеннего рассвета.

При попутном ветре мы быстро добрались до Таллии, и сошли на берег в конце октября. Ну, а потом, как я и предсказывал, началось долгое и тяжелое путешествие. Один из моих товарищей заболел и умер после того, как упал в ледяную воду одной из галльских рек, а другой потерялся в снежной буре, когда мы переходили Альпы. Последние двое погибли, когда мы попали в устроенную разбойниками засаду, в лесу у Падуи.

Я один остался в живых, и когда я добрался, наконец, до Равенны, я начал добиваться приема у императора — но безуспешно: этот мягкосердечный дурак был уже полностью в руках варваров, хотя и других. И ни мои мольбы, ни голодовка не помогли делу сдвинуться с места. В конце концов, слуги, которым надоело мое присутствие, просто-напросто выгнали меня метлами из дворцового атриума.

Измученный долгим бесплодным ожиданием и голодом, я впал в отчаяние и ушел из этого города и от его высокомерных жителей. Я брел от деревни к деревне, ища приюта у крестьян и платя за сухой хлеб или чашку молока своим врачебным и ветеринарным искусством. Я в равной мере владел обеими профессиями, но можно не сомневаться, что я с куда большей искренностью готов был помочь ни в чем не повинным животным, нежели тупым и жестоким человеческим существам.

И что только произошло с их благородной латинской кровью! Вся страна была наполнена разбойниками, жители ферм дошли до полной нищеты, задавленные невыносимыми налогами. То, что некогда было гордыми городами, окруженными крепкими бастионами, стоявшими вдоль прекрасных старых дорог, — превратилось в простые груды развалин, населенных призраками, а их обрушившиеся стены густо оплел ядовитый темный плющ. Изможденные бродяги у порогов богатых вилл дрались с собаками за вонючие объедки, готовые перегрызть друг другу горло за какой-нибудь обрывок кишки или кожи… На холмах больше не кудрявились виноградные лозы, и не видно было серебристых олив, которые грезились мне в юности, когда я читал поэмы Горация и Вергилия. И не было тут белых волов с изогнутыми, словно полумесяц, рогами, влекущих плуги… И крестьяне не бросали в землю зерна… Лишь грязные полудикие пастухи гнали отары овец да стада коз на сухие пастбища, да свиньи рылись в палой листве под дубами, отыскивая желуди. Все были голодны, и люди, и животные.

И мы возлагали надежды на эту страну! Порядок в ней, если это можно было назвать порядком, поддерживали отряды варваров, составлявших теперь основную часть имперской армии, и куда более преданных своим вождям, нежели немногим оставшимся римским офицерам. Они не столько защищали жителей страны, сколько мучили их, издевались над ними. Империя превратилась в шелуху, пустую, как и ее император. Те, кто были некогда хозяевами земли, теперь находились под пятой грубого, невежественного притеснителя. Как часто я всматривался в отупевшие лица, в грязные лбы, покрытые холопским потом, пытаясь отыскать в них благородные черты Цезаря и Марка, волшебные очертания лиц Катулла или Антонина! Увы… И все же, все же… Словно луч солнца, прорвавшийся сквозь плотные темные облака, иногда, без всякой видимой причины, в их глазах вспыхивала гордая доблесть их предков, и от этого мне казалось, что надежда еще не утрачена.