Амеде Ашар - Доблестная шпага, или Против всех, вопреки всему

Ришелье знал это; император Фердинанд этого опасался. И однако Густав-Адольф был монархом, которого венские придворные насмешливо называли «снежным величеством», как если бы его слава могла растаять по мере приближения к более теплым южным краям!

Когда он почувствовал армию всецело в своих руках, жаждущей новых побед и рвущейся к новым сражениям, свой народ — объединенным одной общей религиозной идеей, когда проникся преданностью своего дворянства, готового к любым жертвам, Густав-Адольф доверил свою дочь Кристину и управление королевством сенату и, обнажив шпагу, объявил, что отправляется в Германию, куда позвала его необходимость защитить свою корону и спасти честь свергнутых курфюрстов.

Армия его, таким образом, была сконцентрирована в Эльфснабе. Множеством приветственных возгласов, сотни раз повторяемых, она встречала появившегося там для смотра Густава-Адольфа, окруженного своими самыми верными и наилучшими генералами, такими как Ортенбург, Фалькенберг, рейнграф Отон-Луи, Тейфель, Густав Горн, Баннер, Тотт, граф де Турн, Муценфал, Бодиссен, Книпхаузен, и многими другими военачальниками, которые уже пролили свою кровь на десяти полях сражений и готовились к новым кровопролитиям. Народ в свою очередь приветствовал армию — это был тот же порыв и тот же огонь.

Не следует думать, что в то время, полное тревог и бесконечно терзаемое войнами, которые восстанавливали города против городов, провинции против провинций, армии были такими, каковыми мы знаем их теперь, — объединенным армейским корпусом, компактным, сформированным из однородных элементов и верных одному знамени в дни поражений и побед. Для большого числа людей война была профессией — искали больше выгоды, чем кокард. Если какому-либо генералу удавалось одержать победу, каким бы ни было дело, которому он служил, он был уверен, что к нему примкнет отовсюду большое число офицеров и солдат, готовых служить под его началом. Зато одно лишь поражение отнимало у него все то, что принесли десять побед. Не считалось бесчестием, когда солдаты прогуливали свою шпагу из одного лагеря в другой. Разрозненные отряды побежденного генерала собирались под знамена генерала-победителя, по крайней мере, если какие-то особые причины или религиозные пристрастия не обязывали к верности. Кто взял в руки мушкет однажды, хранил его почти всегда, кто однажды обнажил шпагу, больше не вкладывал её в ножны.

Военная профессия была скорее призванием, чем службой.

Но если оказывались в полках короля Густава-Адольфа финны, ливонцы, англичане, шотландцы, голландцы, немцы, французы, — то для того, чтобы армия являла собой единый корпус, воодушевленный единым духом, единой преданностью, правила требовали формировать из них смешанные отряды.

Возможно, что все это, вместе взятое, и составляло секрет силы шведской армии.

Мы уже упомянули, что французы, служившие в армии шведского короля, в большинстве своем были кальвинистами, которые не хотели повиноваться приказаниям кардинала де Ришелье. Они сформировали отдельную часть, грозную своим неустрашимым мужеством и всегда рвущуюся в бой, ибо у дворян, составлявших её, было лишь одно отечество — победа.

Среди них, естественно, находился и Арман-Луи де ла Герш.

Французы, собиравшиеся в Эльфснабе, решили из рейтаров и драгун создать эскадрон, который пошел бы в авангарде армии. Из чувства национальной гордости и в память об утраченной Франции они почитали за честь нанести удар первыми и держать высоко и не запятнать славу своей отчизны. Одновременно они решили, что командование кавалерийским корпусом следует отдать самому храброму, тому, чье число подвигов получало наибольшее количество голосов товарищей по оружию.

Из уважения к имени и страданиям этих доблестных солдат, король предоставил им свободу избрать своего командира, хотя французский эскадрон в ряду других регулярных отрядов подчинялся общей дисциплине шведской армии.

Французы собрались на совещание в простом зале.

Когда началось заседание, один человек, которого ещё не видели прежде среди изгнанников, но который говорил по-французски, так хорошо, что не было никаких сомнений в его происхождении, вошел в зал и сел на скамью. Его запыленная и потрепанная одежда говорила о том, что он проделал долгий путь. И лишь его оружие было в полном порядке. Кроме того, у него были безупречные манеры дворянина.

Собрание выдвинуло несколько кандидатур — все одинаково достойные. Из чувства самоуважения этот молодой и смелый отряд французов, очевидно, хотел видеть своим командиром только человека зрелого, испытанного превратностями войны. Два седоусых дворянина вскоре оказались соперниками, и, хотя каждый из них рекомендовал своего товарища по оружию, решение по ним принято не было.

Поднялся человек в запыленной одежде.

— Есть простое средство к соглашению, — сказал он. — Не будем назначать командиром ни первого, ни второго из двух отважных дворян, которые оспаривают честь вести нас в бой.

— Бог мой! Да это Рено де Шофонтен! — узнал в запыленном человеке своего друга Арман-Луи, пригвожденный к скамейке от удивления, что до сих пор не замечал вновь прибывшего.

— Но кто же это такой? — раздавались отовсюду возгласы удивления.

— Человек, которого я там вижу и который жестикулирует, чтобы заставить меня замолчать, это господин граф Арман-Луи де ла Герш, — радостно проговорил в свою очередь Рено.

Эти слова были как луч сета. Все собрание хлопало в ладоши. Воспоминание о том, что г-н де ла Герш совершил в Ла-Рошели, было ещё свежо у всех присутствующих. Только его молодость, кажется, была помехой тому, чтобы назначить Армана-Луи их командиром: кое-кто из более именитых сограждан считал это его качество недостатком, и эти седые бороды не были уверены в том, что его мужество могло соответствовать его благоразумию.

— Где он научился командовать солдатами? — спросил гугенот с изуродованным шрамами лицом.

— Он научился побеждать! И это главное! — в ответ возбужденно воскликнул Рено, не признающий никаких насмешек, когда речь шла о его друге.

Этот аргумент нашел живой отклик среди гугенотов. Рено воспользовался волнением, которое он только что вызвал в зале, чтобы вскочить на скамью.

— Я сказал, что он умеет побеждать, — повторил он громче. — Я знаю кое-что о нем, я, который видел его в огне, я, который сломал тридцать шпаг о его бока, я, который никогда не мог повалить его на землю. И сколь бы ни было вызывающим то, что я делаю, я это делаю!

Эта смелость вызвала восхищение одних и гнев других, что, конечно, зависело от темперамента.

— Эй! Послушайте! Как зовут вашу милость? — спросил один из этих последних.