Пьер Бенуа - Кенигсмарк

— К сожалению, — продолжал он, в то время как я держал в руке драгоценный листок, — я мог записать только печатные произведения, потому что Лаутенбургские рукописи не внесены в инвентарь. Вам придётся самому их пересмотреть и таким образом вам, быть может, удастся, дорогой мой юноша, оказать мне самые ценные услуги. Нет ни малейшего сомнения, что вы там откроете неоценимые документы, касающиеся нравов немецкого общества XVII века; кстати замечу, это общество, будучи утончённым по внешности, на самом деле отличалось большею жестокостью и деспотизмом, чем до сих пор думали.

Он держал меня за обе руки; по тому, как он был взволнован, я понял, что ему хочется ещё кое-что мне сказать.

— Я ни за что не хотел бы возвращаться к тому разговору, который мы имели с вами сегодня утром. Но, мой дорогой, вы знаете, с каким интересом я к вам отношусь; расставаясь с вами, я ещё более это чувствую. Заклинаю вас, никогда не поддавайтесь соблазну выходить из пределов вашей чисто педагогической роли, даже если вам будут сделаны какие-нибудь предложения в этом роде. В Лаутенбурге имеется довольно богатый материал для тех, кто, подобно нам, облечён миссией писать историю; итак, будем писать историю, но будем бежать от искушения принимать непосредственное участие в истории.

Я поклялся ему, что всегда буду хранить в своей памяти его последние советы, и я был вполне искренен в эту минуту.

— Послушайте, вот ещё что. Кроме принца Иоахима, великого герцога, великой герцогини и Марсе, я совсем никого не знаю в Лаутенбурге, но я хорошо помню, что когда-то там жил некий барон Боозе. Если он ещё там, советую вам встречаться с ним как можно меньше. Избегайте его, остерегайтесь его.

Мне захотелось знать, что заставило профессора дать мне это последнее наставление, но с ним вдруг произошла какая-то перемена, он преобразился, и я увидел перед собою пунктуального историка, сдержанного чиновника:

— Нет, нет, нет, — проговорил он, — это основано на впечатлениях строго личного характера. Как бы то ни было, если этот субъект уже не в Лаутенбурге, не задавайте о нём никаких вопросов. Ждите, не заговорят ли о нём другие, не услышите ли вы какого-нибудь намёка на него. Прощайте, нам пора расстаться.

Мы расцеловались. С тех пор я его больше никогда не видел.

Угнетённое состояние духа, в которое привёл меня этот визит, быстро исчезло, лишь только я очутился в меняльной лавке, где я выменял на франки половину банкнот Deutsche Bank. Остаток вечера я посвятил беготне по портным, покупке обуви и белья. В первый раз в жизни я познал наслаждение, и сладостное, и горькое в то же время, которое мы испытываем, расходуя деньги без счёта. При моём среднем телосложении мне не трудно было тотчас же выбрать себе по мерке в Old Gentleman костюм, пальто и ботинки. Моё старое тряпьё было уложено в пакет и отослано по моему адресу.

Затем, всецело веря в себя, я отважился пойти к первоклассному портному. С важностью, которую мне придавал мой бумажник, я заказал себе фрак, сюртук и пиджачный костюм. Мне обещали послезавтра прислать на дом весь заказ. Я уплатил вперёд 800 франков.

Семь часов вечера. Чудное зрелище представляет бульвар Капуцинов в октябре. Какая радость прогуливаться там, когда ты хорошо одет, когда у тебя в кармане деньги и ты можешь позволить себе всё, понимаете, всё. Синие лампионы Олимпии разливали массу света. Катились экипажи, ревели автомобили. В тумане, словно огромная тень, смутно виднелся массив церкви св. Магдалины.

Послезавтра мы со всем этим простимся. А сегодня насладимся нашим призрачным королевским величием.

Странное ощущение: у меня в кармане деньги, но я не могу приказать им: давайте мне тотчас же друзей, знакомых. Деньги есть, а друга, которому я мог бы показать это на деле, у меня нет. И выходило так, будто у меня деньги и есть, и в то же время их нет. Вдруг я кое-что вспомнил; у меня явилась блестящая идея. Я вошёл к Веберу. Наверно, здесь вскоре встретятся Рибейр и его вчерашние друзья.

Я стал думать о Клотильде. Вчера на ней было длинное манто чёрного бархата. Она ясно представлялась мне вся розовая, со своими светлыми, со странным блеском волосами. Как я рад буду показаться ей таким нарядным, таким богатым.

Рибейр был уже там.

— Ну, мой дорогой, всё идёт как нельзя лучше. Я только что видел Марсе, он в восторге. Ты, кажется, околдовал его своим чарующим голосом! Чёрт возьми, ты не потерял время даром, — сказал он, заметив происшедшую со мной перемену.

Когда мадам де Реналь заставляет Жюльена Сореля сбросить свою шерстяную жилетку; когда Люсьен Шардон, чтобы превратиться в Рюбампре, приезжает в Париж вместе с мадам Баржетон, урождённой де Негрпелисс д'Эспар, эти молодые люди тотчас же находят свою дорогу в Дамаск. Им не нужно было проделать целый ряд этапов по пути к дендизму. В удивлении, выраженном Рибейром, мне послышался оттенок насмешки. Я подумал о Бодлэре, о котором рассказывает Готье, будто он нарочно скоблил наждачной бумагой свои новые костюмы, чтобы стереть с них лоск новизны, которым так дорожат филистеры и буржуа. Моя уверенность в себе заколебалась, и я побоялся, что удовольствие будет мне испорчено. Впрочем, стоит ли смущаться, подумал я, из-за того, что на мне готовый костюм. Не мог же я, в самом деле, явиться сюда в стоптанных башмаках и в старом пиджаке. Через два дня они увидят. И сознание того, что я состою клиентом одного из самых дорогих портных, возвратило мне всю мою самоуверенность.

Вошла Клотильда, в белом лисьем мехе, который в этот вечер показался мне верхом роскоши и вкуса. Тут подвернулась цветочница, и я купил все фиалки, какие у неё были. Клотильда обратила на меня внимание и скоро дала мне понять, что теперь я ей больше нравлюсь.

— Клотильда, — обратился к ней Рибейр, — если ты меня любишь, ты должна обмануть сегодня своего Сюрвиля с моим другом Виньертом. У него есть деньги и завтра он уезжает — комбинация, которую женщины обыкновенно особенно ценят.

Если бы эта шутка была сказана на четверть часа раньше, я нашёл бы её очень неуместной, но выпитый портвейн успел уже оказать на меня своё действие, к тому же Клотильда была весела, смеялась и не возражала.

Вскоре показался Сюрвиль с каким-то господином, которого звали Мутон-Массэ. Они оба состояли при кабинете министра внутренних дел.

— Надеюсь, мы не останемся здесь, в этом ящике, — сказал длинноногий Сюрвиль. — Два раза подряд — это чересчур. Очень рад, сударь, Вы обедаете с нами?

— Мой друг Виньерт просил меня пригласить вас с ним пообедать, — сказал Рибейр. — Завтра он уезжает на службу при Лаутенбургском дворе, и хочет протереть глаза своим прогонам.

Маленький Мутон-Массэ дал понять, что он одобряет моё предложение: