Пьер Бенуа - Кенигсмарк

Дворец этот был построен на берегу Волги.

Первое, что относится к моим самым отдалённым воспоминаниям, это вой пароходной сирены на рассвете. Три раза в неделю в Астрахань приходил пароход. Такие дни были настоящими праздниками. Съезжались гости. Как и все настоящие баре, папа всегда бывал в хорошем расположении духа, когда принимал у себя гостей.

Окнами комната моя была обращена на Волгу, и я смотрела, как по жёлтой поверхности вод целые стаи уток важно плыли вниз по течению; они были очень похожи в этот момент на лакированных заводных игрушечных уток; и нужно же было, чтобы это совпадало как раз с теми моментами, когда моя гувернантка, м-ль Жоффр, втолковывала мне правила причастий: когда дополнение стоит впереди, оно согласуется, когда же оно стоит позади… Я вставала потихоньку, брала моё длинное заряженное дробью № 4 ружьё, и — бац-бац! — по птичьей флотилии. Слуги выезжали на лодках, вылавливали моих уток. А папа сердился, но только в том случае, если я таким манером не пристреливала по меньшей мере с полдюжины. После этого тебе нечего удивляться, что я иногда делаю ошибки в согласовании слов.

Для игры на фортепиано был приглашён профессор, итальянец. Он был республиканец. Двусмысленно улыбаясь, он давал понять, что он был побочным сыном Гарибальди. Я помню только его имя: Теобальдо. Однажды, когда мне было пятнадцать лет, он, перевёртывая за моей спиной страницы партитуры, которую я разбирала, поцеловал меня в шею. Надо сказать, что я немного его подзадоривала — чтобы посмотреть, что из этого выйдет, понимаешь? Я расхохоталась. Он решил, что я трепещу от волнения, и поцеловал меня ещё крепче, а я продолжала хохотать. Вошёл папа. Я была уверена, что мне попадёт. Но в комнате было темно. Он вышел, унося с собой сертиссер, который он оставил на столе: для мелкой дичи папа сам готовил себе патроны, он добивался большей кучности.

На следующий день мы вместе с мадемуазель Жоффр отправились погулять в сосновый лесок и забрались в чащу. Вдруг мы наталкиваемся на нечто крупное, мягкое, висящее на кедровом дереве. Это был бедняга Теобальдо. Испустив дикий крик, м-ль Жоффр пускается бежать. Я же, чтобы лучше рассмотреть его, повернула труп за ноги, но потом и сама пустилась наутёк что было мочи.

Его чёрный и распухший язык свисал по самый галстук. Глаза его выкатились из орбит. Но что было ужаснее всего, они хранили то выражение, какое было в них, когда он целовал меня. С тех пор мужчины всегда вызывали во мне отвращение.

Но вот я прочитала» Демона» Лермонтова. С тех пор я стала мечтательной. Это великий поэт; он выше вашего Виньи и даже Байрона. Я стала бледной; на щеках моих показались красные пятна. Приехал врач из Астрахани. Между нами, я сумела его уговорить, и он прописал мне пятигорские источники, а я этого только и хотела, так как там, ты, наверно, знаешь, был убит на дуэли Лермонтов.

Пятигорские воды падают каскадами из чёрных гранитных скал и блестящей слюды. Это очень величественно. Через какую-нибудь неделю я стала так скучать, что почувствовала себя здоровой.

Я уверена, что ни за что не выдержала бы там двухнедельный срок, назначенный мне отцом, если бы я не столкнулась с одним необычайно живописным французом. Это был политический изгнанник; кажется, он был другом Вальяна; одним словом, его изгнали из Франции при Карно и, как все его соотечественники, он отправился искать убежища в Россию.

Старик был образован, у него были оригинальные идеи. Я почувствовала особенное расположение к нему с тех пор, как м-ль Жоффр стала воздевать к небу руки и повторять: «Что скажет его сиятельство!» Он говорил мне о целом ряде людей, о которых я до того не слыхала: о Сен-Симоне, Анфантене, Базаре, Карле Марксе, Лассале с его железным законом и бог его знает ещё о ком.

Я никогда не читала Толстого. Старик дал мне «Воскресение». Я не имела представления об этом мире. Чтобы только позлить м-ль Жоффр, я попросила его объяснить мне социальные идеи Толстого. Старик ликовал.

В результате, покинув Пятигорск, я увезла с собой Барбессуля. Так звали француза. Можете себе представить изумление папы, когда он увидел нас с этим патриархом. Но так как я выглядела хорошо, он не сказал ни слова. Он, впрочем, привык к моим причудам.

Однажды, в феврале 1909 г., когда мне едва исполнилось двадцать лет, я выехала на лодке в один из рукавов Волги, поохотиться. Стреляю и вдруг вижу: стоит на берегу папин казак и неистово машет мне саблей, на острие которой он надел свою папаху. При этом он ещё кричит во всё горло, а что — не могу разобрать.

Я поняла, что в доме что-то случилось, но несмотря на всё моё любопытство, я почему-то хотела показать, будто я совсем этим не интересуюсь, и причалила к берегу не раньше, чем через час. Бедняга чуть не умер от усталости — так он махал и орал. Он мне сказал, что князь ждёт меня у себя в кабинете. Домой я шла совсем не торопясь, хотя я и была уверена, что меня ждёт нагоняй.

Ничего подобного. Папа был в самом восторженном настроении. Он меня поцеловал, потом показал мне лежавший на его письменном столе большой пакет с красной печатью и сказал, от кого это.

Оказалось, что бумага была от царя. Он уведомлял моего отца, что в мае месяце должен прибыть в Санкт-Петербург император Вильгельм, что будут большие празднества, и просил его прибыть.

Никогда, уверяю вас, дни не казались мне долгими в нашем волжском дворце. Несмотря на это, слушая отца, я испытывала безграничную радость, и с этой минуты я только и думала о том, как бы поразить петербургское общество. Целыми днями я только и делала, что смотрела на себя в зеркало, любуясь в нём своим отражением.

До этого времени я шила себе туалеты в Астрахани. Папа открыл мне неограниченный кредит, и я через два дня уехала с м-ль Жоффр. Но у меня были свои планы.

Я вернулась из Астрахани и заявила, что ничего там нет. Я плакала и уверяла папу, что я не хочу явиться ко двору одетой, как какая-нибудь дикарка. Вы понимаете, что я ни за что не хотела упустить такой прекрасный случай повидать Париж. Нужно лишь было суметь уломать папу. Я сразу поняла, что и ему доставит удовольствие повидаться со своими старыми парижскими знакомыми.

В первых числах марта мы уехали. Мне так прожужжали уши Парижем, что, приближаясь к нему, я одного только боялась — как бы меня там не приняли за ошалевшую от изумления провинциалку, а потому я, наоборот, решила прикинуться эксцентричной девицей.

У папы сразу оказалась куча необходимых визитов и масса деловых разъездов по Парижу. У Ритца, где мы остановились, я видела его только за обедом, да и то изредка. Он хотел, чтобы я отправилась к Редферн, но я, одержимая духом противоречия, пошла к Дусе. Никогда я не видела более забавной картины, чем м-ль Жоффр со своим пенсне, в чёрном атласном платье со стеклярусом, среди этих красивых девиц, проходивших передо мною по нескольку раз и кланявшихся, чтобы я могла остановить свой выбор.