Пьер Бенуа - Кенигсмарк

— Мужайтесь, друг, — говорила она тихим, но твёрдым голосом. — Вы вернётесь домой, на свою родину, прекрасную и любимую мною. Вы ей понадобитесь, ибо испытания предстоят жестокие, более жестокие, чем вы можете это себе представить. Но вы изведаете много хорошего, скачку в галоп под лучами августовского солнца, минуты высокого упоения, во время которых теряешь рассудок, словом, всё то, из-за чего такая женщина, как я, жалеет, что она не мужчина. Это будет жестокое, жестокое испытание. Вам нечего жалеть о себе. И, если вы хотите окончательно убедиться в этом, подумайте о судьбе той, которая вернётся в Лаутенбург без вас.

— Увы, — сквозь слёзы пробормотал я. — Останьтесь, не возвращайтесь туда. Подумайте о том, что вас там, может быть, ожидает.

В голосе её послышались свистящие ноты.

— Дитя, дитя, я думала, общение со мною заставит вас в конце концов понять, что такое ненависть. Боозе вернулся. Неужели вы забыли камин в Оружейной зале, и письма из Конго, и все это таинственное противоречие, неужели вы думаете, что в тот момент, когда я имею возможность проникнуть в тайну преступления, я оставлю преступника в покое?

Слёзы мои усилились, и вдруг отчаяние моё потонуло в несказанной отраде — поцелуй скользнул по моему лбу.

Я поспешно вскочил, испустив страшный крик; я бросился, как безумный, по дороге, и бежал до тех пор, пока, споткнувшись, не растянулся во всю длину в канаве.

Когда я поднялся, совершенно разбитый и растерянный, автомобиль казался на востоке еле заметной серой точкой.

В Одене-ле-Роман, куда на лошади одного из драгун г. де Куаньи, отданной в моё распоряжение, я явился около семи часов, немедленно был реквизирован автомобиль, помчавший меня в Нанси.

Я думал, что во Франции уже был отдан приказ о мобилизации. Ничего подобного. И воспоминание о грозных приготовлениях, виденных мною сегодня ночью и не оставлявших никаких сомнений, стало терзать мою душу.

Меня привезли в префектуру и тотчас же ввели к префекту. Я сделал ему возможно подробный доклад обо всём, что я видел и слышал. Он отнёсся к моему рассказу с живейшим вниманием, сделал заметки у себя в книжке. Когда я уходил от него, он по телефону передавал в Париж доставленные ему мною сведения.

Я стал бродить по улицам Нанси. Поезд мой отходил в полдень.

Я был слишком взволнован, чтобы спать; я зашёл в кафе на улице Станислава. Пошарив у себя в кармане для того, чтобы расплатиться, я вытащил бумажник, положенный туда Авророй. Никогда ещё не был я так богат, как в этот момент, но деньги, когда-то столь желанные, теперь не имели для меня никакой цены.

Я попал на какую-то большую улицу и бессознательно остановился перед магазином. Я вошёл туда и купил платье, которое вы на мне видите, не заметив даже — в таком я был отупении, — что чёрный доломан с красным воротником был заменён на летнее время синим кителем.

В полдень поезд помчал меня в Париж. В первый раз промелькнули передо мной тогда те виды, которые отступление навсегда запечатлело у нас в памяти! Дорман с его мостом, перейдённым нами 2 сентября, в глубоко подавленном настроении, ещё усиленном тем, что был день Седана; тихую дорогу в Жолгонну, где мы преследовали неприятеля; Шато-Тьерри на Марне, с его высоким, обращённым в развалины, замком, где в последний раз привелось нам спать на кровати.

Было двадцать минут шестого, когда поезд остановился у вокзала Шато-Тьерри. Там узнал я новость о всеобщей мобилизации. Она была теперь воздвигнута, стена из огня и железа, отделявшая меня от моей возлюбленной герцогини Лаутенбургской.

Тяжёлая грозовая атмосфера висела в воздухе, но Париж был совершенно спокоен, когда я вышел на Восточном вокзале. О, город, я когда-то так за тебя боялся, я боялся при наступлении этой ужасной минуты твоей возбудимости, твоей страстности, всего, что может возникнуть из первых порывов энтузиазма. И вот час этот пробил, и даже убийство не могло смутить твоего спокойствия.

Мой мобилизационный листок погиб во время пожара Лаутенбургского дворца, но я мало беспокоился об этом, я помнил наизусть его содержание и твёрдо решил на другое же утро ехать в По, в 18 — й пехотный полк.

Я переоделся в номере гостиницы в мундир, потом по улице Лафайетт я направился к центру столицы.

Люди были возбуждены, но не суетливы. Виднелось много солдат, офицеров, подобных мне, но все они шли об руку с матерями, с жёнами, смотревшими на них с гордостью, смешанной со скорбью. А я был один, один в этот трагический вечер, ещё более одинок в этом огромном городе, чем в вечер, когда я покинул его.

Я и сам ещё не знал хорошенько, куда я шёл. Но я сообразил это, когда достиг Королевской улицы с её освещёнными и заполненными людьми террасами. Около Вебера я подумал о Клотильде. Теперь август, она рассталась со своей белой лисицей. На ней надета, наверное, светлая шёлковая блуза. Но воспоминание о ней показалось мне отвратительным.

Зелень Елисейских полей начинала темнеть под розовато-лиловым небом. Я повернул направо и пошёл по маленьким аллеям, напоминающим своими огромными деревьями и своими казино модные курорты. Автомобили, пыхтя, останавливались перед освещёнными ресторанами. Егеря открывали дверцы.

Я дошёл до авеню Габриэль, тёмного, как туннель из листьев.

Я медленными шагами двигался по нему. Томительная тоска охватывала всё моё существо. Скоро я увидел свет в окнах.

На дверях ресторана я прочёл: Лоран.

И я опустился напротив него на скамью, которая должна была быть там. Пальцы мои стали ощупывать жёсткую деревянную спинку, там и сям натыкаясь на толстые круглые и плоские шляпки гвоздей.

Вдруг они остановились. Они нашли то, что искали. Я нагнулся и без труда, хотя темнота уже наступила, разобрал три знака, три буквы А. А. Т., которые вырезала тут когда-то маленькая княжна Тюменева.

— История моя кончена, — сказал Виньерт.

Он замолчал и я не нарушал его раздумья. Потом, мало-помалу, мы почувствовали, что мысли наши отрываются от драмы, рассказанной им, а переносятся к драме, которая должна была сейчас разыграться перед нами.

Было без четверти шесть. Рассвет ещё не наступил, но чувствовалось, что он не замедлит. Сзади нас молча стояли подошедшие к нам четыре человека из связи, по одному из каждой секции.

Шесть часов!.. Время, назначенное для атаки.

Прошла одна бесконечная минута. Затем едва уловимый свисток достиг нашего слуха. 22 — я рота покидала свои окопы.

Было около трёхсот метров между этими окопами и краем леса, который друзьям нашим поручено очистить. Триста метров надо было проползти на животе; это должно было занять добрых четверть часа.

Ночь была холодная, но лёгкие облака на сером небе, уже позолоченные в стороне востока, позволяли рассчитывать на хороший день.