Пьер Бенуа - Владетельница ливанского замка

В будуаре началось столкновение «контров» и «сюрконтров»

Ход событий позволит читателю этих строк составить о графине Орловой представление, которое они сочтут правильным. Я же могу сказать только одно: с этой минуты началась ее власть надо мною. Жестокая ирония судьбы: пережитое мною потрясение облегчило ей задачу. Я чувствовал, как мало-помалу все мое страдание обращалось в любовь. Но с какой чудесной интуицией эта женщина, обычно воплощенная насмешка и равнодушие, — нашла в нужную минуту средство стать воплощенной нежностью!

Она серьезно наблюдала меня.

— Что с вами?

Я хотел ей ответить что попало.

— Нет, не говорите. Не говорите пока ничего. Это будет неправдой. Я бы это почувствовала. Я бы обиделась. Дайте мне папиросу. Я видела, что вы курите только французский табак. Я люблю крепкий.

Она перестала глядеть на меня. Ее глаза блуждали по ковру на который она облокотилась.

— Посмотрите, — сказала она, — как он красив. Она тихонько ласкала густую темную ткань.

— Это охотничий ковер. Он сохранился со времен Сафидов — великой персидской эпохи. Вы любите ковры? Я всегда обожала их. Когда я была ребенком и меня запирали — я была невыносима, — я ложилась на ковер в своей комнате, — он был почти такой же красивый, как этот, хотя в другом роде. Благодаря ему я никогда не скучала. Каждый раз я находила в нем новые узоры — красоты, которых я раньше не замечала. Он был для меня целым миром.

В будуаре возбужденные игроки начали говорить громче. Слышался покрывавший всех голос Гобсона.

— В Хартуме, — говорил он, — да, в Хартуме, я видел лучшую партию. Пики были семнадцать раз подряд. Чтобы уплатить, маленький Прескотт, проиграв, должен был продать свой замок в Девоншире, который подарила его прапрадеду герцогиня Портсмутская. Впоследствии Прескотт вошел в палату лордов.

— Вы сегодня отделаетесь дешевле, — сказал Рош, которому, по-видимому, везло. — Два без козыря.

— Три пики.

— Держу.

Вытянувшись, почти касаясь подбородком ковра, Ательстана мечтала с остановившимся взглядом. Ни я, ни она больше не говорили.

— Первая партия закончена, — сказал Рош.

— Выходящий, — позвал Гобсон. Графиня Орлова встала.

— Послушайте, — сказала она. — Теперь три часа. Не думаете ли вы, что пора ужинать?

Один за другим игроки вернулись в зал. Ательстана позвонила. Вошли слуги-египтяне. Повернули выключатели. Нас затопила волна электрического света.

— Садитесь как хотите. Я оказался слева от нее.

Гости говорили все вместе. Ели, пили, говорили о перипетиях партии.

Я молчал. Я смотрел на графиню Орлову, казавшуюся все более странной и прекрасной по мере того, как тянулась ночь. С тем особо острым предвидением, которое появляется благодаря алкоголю и длительному бодрствованию, я думал о своей судьбе, о судьбе тех причудливых времен, в которые мы живем. Вот этот салон сверкает сегодня вечером нашими мундирами, — и мне вспоминались те годы, когда он был полон германскими и турецкими…

Не прошло еще и четырех лет с тех пор. О, сколько понадобилось для этой перемены бедных синих шинелей, сколько убитых полегло на земле между Соммой и Вогезами. И вот теперь на Евфрате красные бурнусы продолжают пополнять число этих жертв… А живые, — достойны ли они убитых?

— Вы не едите, — сказала мне вполголоса графиня Орлова. Я вздрогнул. Она увидела, как у меня передернулось лицо.

— Вы ребенок, — продолжала она еще тише, воспользовавшись минутой, когда Гобсон рассказывал одну из своих историй. — Будьте как все. Не надо показывать своего душевного состояния, когда мы не уверены, что все окружающие нас — наши друзья.

Из серебряной вазы филигранной дамасской работы, которую она мне подвинула, я машинально взял три или четыре зеленых миндалинки; они остались на моей тарелке. Ни слова не говоря, графиня Орлова, взяв нож, принялась открывать их Она клала их, одну за другой, передо мною расколотыми.

— Посмотрите, — сказала она, открыв последнюю, — вот одна двойная. Как вы называете их по-французски?

— «Филиппинка», сударыня.

— Так это «филиппинка»! Ну хорошо, мы разыграем ее. Я беру мою половинку; ешьте вашу. Посмотрим, кто выиграет. Вы согласны?

Я поклонился, улыбнувшись.

Гобсон встал с бокалом шампанского в руке:

— Предлагаю почтенному обществу тост, — сказал он заплетающимся языком. — За здоровье нашей хозяйки. За здоровье женщины, самой… самой… за здоровье…

Он запутался и не находил больше слов.

— За здоровье владетельницы ливанского замка! — воскликнул Рош.

— Вот это так! — заорали другие. — За здоровье владетельницы ливанского замка!

Все чокнулись; Гобсон — так восторженно, что разбил мой бокал.

— Счастья, счастья вам, — пролепетал он. — Э… э! A la belle!

— Дети мои, — сказала графиня, — вы очень милы, благодарю вас. Но предупреждаю, — сегодня в половине первого у меня в Калаат-эль-Тахаре завтракает эмир Шехаб. Эта вилла не приспособлена для отдыха, а я хотела бы сначала немного отдохнуть. Продолжайте, если хотите, вашу партию. Я оставляю вам бутылки и египтян. С вашего разрешения, я поеду в замок.

— Я тоже уезжаю, — сказал Рош. — Сегодня утром в восемь часов поверка. Мне неохота получить, как прошлый раз, четыре дня ареста.

— А наша партия? — сказал Гобсон.

— Капитан Домэвр заменит меня.

— Я не могу. У меня тоже есть работа сегодня утром.

— Мы можем сыграть в бридж без «выходящего», — сказал испанский консул.

— Идет. Бридж вчетвером, — сказал Гобсон. — Мне надо отыграть пятьдесят фунтов.

Все встали.

— Я подвезу вас, — сказала графиня Орлова Рошу.

— Вы слишком добры, мадам, ведь это заставит вас сделать крюк. Я живу у церкви Капуцинов.

— Это дело десяти минут. А капитан?

— О, он, — сказал Рош, — он живет у Подъема, на Дамасской дороге. Это вам по пути.

— Отлично, едем!

Я помог ей надеть манто.

Рассветало, когда автомобиль, подвезя Роша к его дому, въехал в аллею Дамасской дороги. Последние снега Саннина начинали розоветь. Графиня Орлова опустила стекло машины. Ворвался свежий ветерок.

Автомобиль уже остановился у Подъема.

— Вы здесь живете? — спросила Ательстана.

— Здесь, мадам. Благодарю вас…

— Хорошо, не забудьте нашу «филиппинку». Вы знаете, что пари начинается с завтрашнего дня.

Она протянула мне руку, которую я поднес к губам.

Эти духи, Боже мой! Откуда мне знаком этот запах? Ах да, вспомнил, — я уверен: в маленьком салоне Гобсона, при моем первом визите к нему.

И пока мерседес не скрылся из виду, я оставался неподвижным, ошеломленным моим открытием.

В какую ужасную западню решили они толкнуть меня? «Ребенок, — говорила Ательстана, — вы ребенок». Что ж, они увидят, так ли легко провести этого ребенка!