Александр Дюма - Олимпия Клевская

— Весьма интересно.

— Вы это знали, не так ли?

— Монсеньер, я же последние два года провел в Вене.

— Я продолжаю. В этом году в особняке, где обитает эта дама, появился новый привратник-швейцарец, большой, толстый малый, прибывший из Берна ex abrupto note 48, всего за месяц до очередных спазмов, и еще не проникший в суть местных обычаев.

— Настолько, что?..

— Настолько, что, когда мадемуазель де Шароле слегла и весь свет потянулся к ней письменно засвидетельствовать сочувствие, швейцарец, улыбаясь первому же визитеру своей добродушной пастью и являя взору все тридцать два огромных зуба, доложил:

— Сутарь, матемуасель в полном стравии и дитя тоше. Ришелье захохотал, епископ последовал его примеру.

Оба дали полную волю своей веселости.

Лед был сломан, отныне беседу можно было вести не прибегая к благочестивым околичностям.

— Вычеркните номер второй, любезный герцог, что будет в интересах…

— В интересах короля?

— О, такого я не говорил. Я имел в виду интересы государственной казны, которую эти регулярные рождения обременили бы слишком значительными ежегодными затратами.

— Номер третий — мадемуазель де Клермон.

— Сестра мадемуазель де Шароле? А не должны ли мы опасаться, что тогда влияние господина герцога не в меру возрастет?

— Думаю, что нет, монсеньер.

— И потом, вы, видно, толком не рассмотрели мадемуазель де Клермон?

— Да нет, монсеньер…

— Собой она хороша, это правда.

— Даже очень. К тому же у нее, как я полагаю, нет швейцарца.

— Но, герцог, у нее, как мне кажется, обезображена нога.

— О, монсеньер, значит, вам известно такое? — с шаловливым видом вставил Ришелье.

Флёри зарделся.

— Так говорят, — пробормотал он.

— Да откуда же это известно?

— Дорогой герцог, все тайное становится известным.

— Довольно об этом, хотя, по правде сказать, она очаровательна и прежде чем ее отвергнуть, надо было бы позволить ей попытать счастье.

— Это же дама-политик, герцог, дама-политик!

— И прелестно: вот важный довод. Переходим к номеру четвертому. Госпожа де Нель.

— Госпожа де Нель?

— Вы содрогаетесь, монсеньер?

— Но, я полагаю, женщина, которой тридцать девять, причем по ее словам…

— Однако она красива до чрезвычайности, и утверждают, будто король…

— К слову о том, что вы хотите сказать: значит, вам неизвестно… гм…

— Я же был в Вене, монсеньер.

— Король, возвратившись из Фонтенбло, где он, по слухам, ужинал в павильоне с госпожой де Нель… так вот, его величество сказал…

— Что именно?

— Он это сказал Пекиньи.

— Но договаривайте же, монсеньер, сделайте милость!

— Праведное Небо, герцог! Существуют каноны, не позволяющие епископу повторять такие слова, какие король сказал Пекиньи.

— Ах! — вздохнул Ришелье. — Так перейдем к номеру пять. Госпожа Польмье.

— Как Польмье? Хозяйка постоялого двора?

— Хозяйка гостиницы, да, монсеньер. Это пышная матрона, весьма упитанная, весьма крепкая и привлекательная: тридцатилетняя Венера, запечатленная Рубенсом.

— Вот еще!

— Э, монсеньер! Если король когда-либо жаждал прелестей, превосходящих красоту королевы, то влекли его именно совершенства госпожи Польмье. Так вы, стало быть, не знаете, что представляет собой эта особа?

— Да нет, почему же: руки, плечи, ножки просто волшебные.

— Бедра Дианы. Волосы — чистое золото и ниспадают… до самых щиколоток.

— Ступни миниатюрные.

— Взгляд чувственный, полный обещаний.

— Кожа атласная.

— Монсеньер, вы, как видно, близко знакомы с госпожой Польмье?

— Увы, да!

— И что же, это дама-политик?

— Нет, но все пажи, все рейтары, все мушкетеры, все швейцарцы и все школяры без ума от нее. Эта женщина в день получает больше любовных записочек, чем я получаю писем за неделю.

— Из этого следует, что…

— Тут все просто. Мой вывод таков, что, если король возжелает госпожу де Польмье, он ее получит сам, нам нет нужды дарить ему ее.

— Пойдем дальше. Номер шестой. Мадемуазель Олимпия Клевская.

— Комедиантка?

— Она самая. Что скажете, монсеньер?

— Герцог!

— В сравнении с ее красотой все прелести госпожи де Польмье не более чем приятная внешность.

— Да, она очень хороша.

— Вы ее знаете?

— Гм!

— Это талант.

— Ну да, актриса довольно способная: истина превыше всего.

— Вы ее видели на сцене?

— Мне о ней рассказывали.

— Очень жаль, что вы сами не видели ее: вы бы признали, что не встречали ничего столь прекрасного.

— Ах, что до красоты, вы правы. Когда эта женщина ходит, кажется, будто она ступает по струнам вашего сердца, заставляя их мелодично трепетать, будто это струны клавесина.

— Ну, монсеньер, я вижу, что вам ее очень хорошо описали.

— Если начистоту, герцог, я видел ее игру.

— То-то же, монсеньер! И что скажете?

— Она великолепна. К тому же я собрал сведения о ней.

— И что же?

— Эта девушка совершенство. Баржак поговорил с одной камеристкой по имени Клер…

— Ах так! И что же?

— Она дала ему возможность сыграть мифологическую роль.

— Продолжайте, монсеньер, прошу вас!

— Вам известно предание об Актеоне?

— Неужели Пекиньи превратился в оленя?

— Нет, Баржак сперва, еще до…

— А, прекрасно: Актеон спрятался в суфлерской будке?

— Еще того лучше, герцог; в противном случае миф был бы воспроизведен неточно. Вы же помните, там речь шла о неком кристальном источнике.

— То бишь ванне? Аи да господин Баржак! — заметил Ришелье.

— Вот уж тут, герцог, я и впрямь получил ценное донесение.

— Продолжайте, монсеньер.

— Каноны запрещают священнослужителям злоупотреблять описанием чрезмерно впечатляющих картин.

— Ах, Баржак!.. Но в таком случае вам должно быть понятно, какое счастье сулит королю любовь к столь прекрасной особе.

— Герцог, это не называется любовью.

— Да простят нам каноны, монсеньер.

— Подобная любовь не более чем времяпрепровождение.

— Ну и что же?

— Так вот, его величеству потребна любовь истинная, настоящая — слышите, герцог? — тут нужна подлинная страсть; пусть эта любовь берет свое начало в голове или будет порождена чувственностью, пусть, если угодно, она даже идет от сердца, лишь бы ее источник находился в нашей власти, чтобы мы имели в своих руках ключ, позволяющий отпирать его и запирать, выпускать на волю и прятать в скрытом месте.

— Но мы и будем его иметь, монсеньер.

— Нет.

— И потом, король уже заметил эту девушку.

— Это еще один довод против нее — там уже Пекиньи со своей котерией.

— Но господин Пекиньи возвысится лишь тогда, когда этого пожелаем мы, сторонники Флёри.

— Герцог, подумайте хорошенько. Артистка — нет, никогда. Послушайте, — продолжал он, вновь принимая важный тон, — королю не пристало ронять свое достоинство. Комедиантка в Версале или в Лувре — нет, это невозможно. Оставим комедианток ленивым английским королям, которым они разыгрывают интермедии в перерывах между герцогинями. Мы же, люди благовоспитанные, цивилизованные, не позволим благородным кавалерам водиться со всяким закулисным сбродом или превращать королевские апартаменты в кулисы.