Александр Дюма - Олимпия Клевская

— Бесполезно клясться вам в этом, сударь; если бы я и пожелала поступить иначе, я не смогла бы. Я никогда не обманывала.

— Хорошо. Итак, именно из любви к вам я отказываюсь от должности посла. Она разлучила бы меня с вами, Олимпия, а ведь король, не довольствуясь тем, что он угрожает моей жене, еще и посягает на мою возлюбленную!

Олимпия покачала головой.

— О, не отрицайте, Олимпия! Это доказано: мне только что сообщили, что король находит вас и прекрасной, и желанной, и в этот самый час плетутся заговоры, чтобы отнять у меня сразу и мою честь и мое счастье. Олимпия, я взываю к вашей порядочности… увы! Мне куда отраднее было бы сказать, что я взываю к вашей любви.

— Говорите, сударь, — холодно произнесла молодая женщина.

— Я прекрасно знаю, что вас не переполняет нежность ко мне, дорогая Олимпия, и если вы остаетесь мне верны, то лишь ваша честность и чистота будут тому причиной; но вам настолько хорошо известно, что я люблю вас больше всего на свете, вы имеете такие доказательства тому, что я не стану утомлять вас новыми заверениями. Теперь ваш черед говорить, и тем самым вы на всю жизнь решите мою судьбу, ведь, надо признаться, наша разлука, которую я легко принял год тому назад, ныне стала для меня немыслимой, она стала бы для меня смертельным ударом. Без вас, Олимпия, ничто в мире более не доставит мне радости. Поклянитесь мне, Олимпия, что вы никогда не будете принадлежать королю!

Олимпия встрепенулась.

— Поклянитесь в этом, — продолжал Майи, — и я сделаю для вас то, чего никогда ни один мужчина не совершал для своей возлюбленной: я перестану защищать мою жену от домогательств короля. Подражая тем арабам, которые, увозя награбленную добычу, бросают менее ценное добро, чтобы их преследователи задержались, когда станут собирать его, я оставлю королю мою жену и мою честь и буду счастлив сверх меры тем, что спасу вас, лишь бы вы хоть немного мне в том помогли. Мне предстоит выбрать одно из двух: либо вы едете со мной, тогда я принимаю должность посла, либо вы остаетесь, тогда я откажусь, чтобы быть с вами.

Как видите, при этом я потеряю одновременно и мою жену, и мои виды на будущее. Король, который простит меня, лишь бы я согласился принять его условия и вознаграждение, найдет способ расквитаться со мной, если я весь позор оставлю ему одному. Вы меня выслушали, Олимпия; даю вам несколько минут, чтобы подумать, если ваше сердце не побуждает вас ответить без промедления, а потом объявите мне с твердостью, чего я должен ждать от вас.

Столько истинной любви было в словах графа, столько покорного смирения, а его смущенный вид говорил о таком благородстве и сдержанности чувства, что мадемуазель де Клев, помимо своих собственных переживаний, ощутила смятение, похожее на муки совести.

Между тем она сама была слишком великодушна, чтобы в такой отчаянной ситуации долго медлить с решением.

— Господин граф, — произнесла она, — я никогда не буду принадлежать королю.

— О! — вскричал Майи вне себя от восторга. — Слово, данное такой честной женщиной, как вы, Олимпия, — более священно, чем клятва. Вы никогда не будете принадлежать королю! Спасибо. Значит, вы будете только моей. Ну же, теперь… О, как вы добры, Олимпия! Теперь скажите, надо ли мне согласиться стать послом, чтобы мы уехали вместе? Какое счастье! Или вам дорог ваш Париж, дорогая, прекрасная моя, и вы доставите мне радость, позволив принести вам в жертву все, отказаться от должности и впасть ради вас в немилость?

— Господин граф, — после минутного колебания отвечала Олимпия, взвешивая каждое слово, так как очень хорошо сознавала всю их тяжесть, — не принимайте должности, это будет благороднее с вашей стороны, и защищайте свою жену, которая носит ваше имя.

— Но тогда как же вы? — воскликнул Майи, изумленный таким ответом. — Вы, на которую обрушатся все притязания короля?

— О, я буду вполне защищена, — отважно заявила Олимпия.

— Защищены? Каким образом?

— Да, господин де Майи, женщина, которая любит, никогда не достанется никому, кроме своего избранника.

Граф переменился в лице.

Он знал Олимпию и не чувствовал себя любимым настолько, чтобы ждать от нее таких нежных уверений.

— Олимпия, Олимпия, вы влюблены в кого-то? — вскрикнул он, стараясь уловить на ее губах хоть тень улыбки, которую он и сам горестно пытался изобразить.

— Да, сударь, люблю и связана обещанием.

— Каким обещанием?

— Выйти замуж.

— Но с каких пор?

— Вот уже два часа.

— Олимпия! — вскричал Майи. — Что вы такое говорите?

— Я сказала, господин граф, что сегодня вечером выхожу замуж за человека, которого люблю.

Граф побледнел и едва не лишился сознания. Он задыхался.

— И кто же этот человек, которого вы, Олимпия, смогли полюбить так, что я об этом не знал?

— Вы ошибаетесь, сударь, вы знали, что я люблю его.

— Но, кроме меня, Олимпия, вы любили только одного человека, и это был…

Граф остановился на полуслове: дверь гримерной открылась и на пороге появился Баньер, полный нетерпения, весь сияющий, преображенный.

Майи отшатнулся, словно увидел привидение.

Олимпия протянула руку, указывая на Баньера, который, увидев г-на де Майи, замер в дверях.

— Человек, которого я люблю, — сказала она, — вот он; тот самый, кого вы хотели назвать, — господин Баньер. Я думала, что больше не люблю его, потому что считала себя обманутой. Но он не изменил мне: у меня есть доказательство тому. Я все еще его люблю, простите меня за это, господин граф.

Глубокое изумление Баньера, безмерное немое отчаяние Майи, бледность Олимпии, дышащей гордой отвагой, — все это вместе являло собой картину, отнюдь не лишенную интереса.

Олимпия в свою очередь встала и, подойдя к графу, взяла его за руку.

— Вы благородный и храбрый дворянин, господин граф, — сказала она. — Таких людей, как вы, не обманывают! Господь мне свидетель, что я предпочла бы страдать сама, чем заставить мучиться вас. Но, увы, я не вольна в собственных чувствах, а следовательно, и то, что я причиняю боль другим, зависит не от меня. Мне выпала злая судьба выбирать одно из двух: быть с вами подлой или жестокой. Я уверена, что вы и сами предпочли бы второе, ибо это честно. Я отдаю себя на вашу милость, господин граф: себя и того, кто мне дорог; вы достаточно могущественны, чтобы сломать нас обоих, как тростинки. Поступайте же так, как подскажет вам сердце, и если вы не заставите меня благословлять вас, будьте уверены, что я вас никогда не прокляну, что бы ни случилось.

Граф все еще не поднимал головы.

Баньер, побледнев еще сильнее, чем несчастный страдалец, ибо он-то знал, какие муки граф должен испытывать в эти мгновения, из деликатности отошел в сторону и смотрел издали на эту жестокую женщину, каждое слово которой несло смерть или возвращало к жизни.