Александр Дюма - Олимпия Клевская

— Вас не удовлетворяет то, что я вам давал?

— Это еще что такое? — возмутилась она. — Насколько я понимаю, мы переходим от дерзостей к гнусным наветам?

— Позвольте, — промолвил аббат. — Олимпия, дорогая моя, ну, разрешите один единственный раз поговорить с вами по-деловому, чтобы никогда к этому больше не возвращаться, а нашей любви от этого не будет никакого урона.

И, не смущаясь растерянностью, изобразившейся на лице Олимпии, чего он, впрочем, мог и не заметить из-за слабости своего зрения, он продолжал:

— Я хочу сказать, вы, должно быть, пришли к заключению, что вам не хватает того, чего от вашего имени просила у меня парикмахерша?

— От моего имени, парикмахерша?

Теперь уже Олимпия в свою очередь обхватила голову руками, словно рассудок готов был покинуть ее.

— Ох, не прерывайте меня, сделайте милость! — вскричал аббат. — Я знаю все, что вы сейчас скажете, но мне, так же как и вам, нужна уверенность. Построим же ее на взаимном согласии, на равных правах. Вот пункты договора, который я предложил бы вам…

Олимпия приняла решение дослушать до конца: ей хотелось по-доброму разобраться в этом душевном расстройстве, представшем перед ней под видом полной убежденности.

— Хорошо, — сказала она, устало опускаясь на стул, — посмотрим, что у вас за пункты.

— Пункт первый: вы покидаете театр.

— Я? Я ухожу из театра?..

— Да подождите же.

— О, вы же видите, я жду. Но и вы поторопитесь, ведь у меня может не хватить терпения это долго выслушивать.

— Вы оставите театр, ибо ваше существование, будучи отдано публике, не может принадлежать вашему возлюбленному.

Олимпия скрестила руки, чтобы не дать вырваться наружу гневу, теснившему ей грудь.

— Теперь, — продолжал аббат, — когда с театром будет покончено, ничто более не помешает вам оставить другого.

— Другого? — переспросила Олимпия, снова впадая в растерянность. — Кого другого?

— Э, не стоит называть этого имени, дорогая. Он и без того чересчур глубоко проник во все наши помыслы, бедняга!

— Другой? Другой, который проник в наши помыслы?.. Ну, любезный аббат, вы кончите тем, что всерьез меня напугаете. Или это ваша излюбленная забава вот так разыгрывать помешанного? Но предупреждаю вас: я ужасно боюсь сумасшедших. Итак, если у вас найдется какая-нибудь другая шутка, выберите лучше ее, не надо больше так шутить.

— Но я не шучу, я вас… я не… Перейдемте-ка лучше к пункту второму.

— Перейдем.

— Пункт второй: вы отправите другого в отставку и ему будет назначен пенсион.

Молодая женщина не сдержала досадливого жеста.

— Соответствующий документ будет заверен у нотариуса и составлен примерно в таких выражениях: «Господину Баньеру причитается ежегодно…»

Олимпия захлопала в ладоши.

— Ах! — вскричала она, покатываясь со смеху. — Ах, это прелестно! Так значит, другой — это Баньер?

— «Ты имя назвала!» — продекламировал аббат. Олимпия поднялась.

— Сударь, мне не нравится, когда ко мне обращаются на «ты», даже с помощью стихов господина Расина, — произнесла она, раздувая ноздри и задыхаясь от оскорбленной гордости и гнева, который разгорался в ее смятенном и полном презрения сердце с самого начала этого разговора.

— Пункт третий, — продолжал аббат. — Вы сами получаете две тысячи луидоров наличными, чтобы покончить с прежними неоплаченными долгами, мелкими обязательствами и неустойками, а также ренту в шесть тысяч ливров, которая будет выплачиваться с доходов от поместья Уарак, оставленного мне моим покойным отцом.

Тут Олимпия грозно двинулась прямо на аббата:

— Тот, кто так рассуждает о деньгах, не столь уж помешан. Сделка, цифры которой вы тут передо мной разложили… каков ее предмет? Это я, не так ли?

— Нуда.

— Стало быть, это меня вы намерены купить?

— Гм… скажем, оплатить, если когда-либо можно оплатить сокровище, которому нет цены.

— И вы собираетесь платить авансом? — осведомилась она иронически. — Не боитесь, что вас обманут?

— О, после тех заверений, что вы мне давали, — возразил аббат, — мне кажется, можно уже ничего не опасаться.

Едва лишь были произнесены эти слова, обе двери разом распахнулись.

Первая, что находилась как раз напротив аббата, вела в кабинет.

Из нее, смертельно бледный, с дрожащими губами, вышел Баньер.

Вторая дверь вела в прихожую.

На ее пороге застыла с потрясенным видом парикмахерша. Двух услышанных слов ей хватило, чтобы тотчас осознать серьезность положения.

Появление Баньера заметно ошеломило аббата: его подслеповатые глаза достаточно рассмотрели это искаженное лицо, чтобы догадаться, какая сейчас последует буря. Ему не дали времени объясниться.

— Господин аббат, — начал Баньер, с трудом выговаривая слова, так как ярость сжимала ему горло своей железной рукой, — вы помните, что однажды я уже разбил гитару об вашу спину?

Аббат скрипнул зубами при этом напоминании.

— Так, не правда ли? — продолжал Баньер. — А между тем тогда вы были повинны лишь в том, что вынудили даму слушать более или менее дрянную музыку.

— Сударь!..

— Успокойтесь или, вернее, поберегите свою злость; я немедленно предоставлю вам повод пустить ее в ход. На этот раз, господин аббат, вы заставили Олимпию выслушивать уже не музыку, а оскорбления.

— Оскорбления?!

— Да, самые настоящие, полновесные оскорбления. О! Я все слышал!

Аббат по-молодецки подбоченился.

— Вот, — заявил он, — что бывает, когда подслушиваешь у дверей.

— Госпоже хорошо известно, — отвечал Баньер, — что я не у дверей подслушивал, а отправился в театр, чтобы оповестить ее о той манере, в какой Каталонка будет играть новую роль. Вернувшись раньше, чем предполагал, я услышал громкие голоса и помимо собственной воли стал свидетелем того предложения, которое вы осмелились ей сделать.

— Я не оскорбляюсь из-за таких пустяков, друг мой, — сказала Олимпия, видя, что гнев вот-вот ударит в голову аббату; она знала, что для женщины лучший способ уберечь того, кого она любит, — это откровенно принять его сторону: такой маневр всегда приводит противника в замешательство.

— Вам невозможно оскорбиться, Олимпия, — сказал Баньер, — потому что вы само совершенство, но обида нанесена мне, я принимаю оскорбление на свой счет и объявляю господину аббату, что церковное облачение, которое он носит, дважды спасало его от моей ярости, однако за третий раз я не поручусь, а потому прошу господина аббата никогда более не являться в мое жилище, дабы избавить себя от большой беды, меня же — от тяжкого прегрешения.

Тут аббат возомнил, будто у него есть преимущества, которыми можно воспользоваться. Он был слишком глубоко уязвлен, чтобы не потерять голову окончательно; итак, ему подумалось, что эта женщина, которая, в чем он был твердо уверен, принимала его любовь с благосклонностью, не посмеет пойти против него, опасаясь, как бы ее не скомпрометировали его разоблачения.