Александр Дюма - Олимпия Клевская

К сожалению, Лафатер, у которого мы почерпнули эти сведения, тогда еще или не успел родиться, или, даже если уже появился на свет, пока не умел писать, из чего следует, что Баньеру не представилось случая ознакомиться с его трудами.

Он подумал, что этот субъект с длинным кривым носом, должно быть, взял себе привычку сморкаться слева направо, и от этого прискорбного обыкновения и произошел упомянутый выше телесный изъян.

А может быть, он и вообще ничего особенного не усмотрел, ни о чем не подумал, и его помыслы, отданные прелестному носику Олимпии, ни на миг не были отвлечены длинным гнусным носом человека с плюмажем.

Между тем этот субъект пыжился весьма надменно, не забывая в то же время поглаживать по бедру развязно выдвинутую вперед ногу и некогда золоченую головку эфеса длинной рапиры.

По временам он благосклонно устремлял свои черные маленькие глазки на свою спутницу, красивую женщину, чей портрет вполне стоит того, чтобы посвятить ему дюжину строк.

К тому же мы, романисты, никогда не скупимся, когда дело доходит до описания красивых дам, а супруга человека с плюмажем — она явно приходилась ему супругой — была, повторяем, красива.

Впрочем, о том, какова она была, вы, читатель, можете судить сами. Миниатюрная свежая блондинка с большими ярко-голубыми глазами, с полными, но тонко очерченными губками, чаще улыбчивыми, но порой и жеманно складывающимися сердечком, и с крошечными ручками воистину пленяла глаз.

Заметив, что гость в своих наблюдениях добрался до нее, она сделала ему очаровательный реверанс.

Разговор пошел отвлеченный и, как то и принято между людьми незнакомыми, сосредоточился на общих местах.

Потолковали о дороге, о погоде, о лошади путника.

Что касается первой из затронутых тем, то тут Баньер проявил сдержанность: у него были всевозможные причины не распространяться о том, откуда он держит путь.

Зато относительно второго пункта он позволил себе больше вольности, признав, что жара и в самом деле дьявольская.

— А все-таки не так жарко, как в Абруцци, — вставил человек с плюмажем. Почему? Что там такое в Абруцци? Это мы сейчас увидим.

Ну, а когда дошло до третьего пункта, до лошади, тут он стал речист и многословен, словно Овидий.

Оно и понятно: Баньер имел три причины действовать подобным образом. Первую мы уже называли: он заботился о том, чтобы никто не знал, откуда он взялся.

Во-вторых, он не мог воспрепятствовать погоде действовать по собственному усмотрению, то есть становиться еще более жаркой. Ему только и оставалось, что обсуждать разные степени зноя, подтверждая, что здесь так же жарко, как в Абруцци. Однако этого он делать не стал — то ли потому, что разделял мнение собеседника на этот счет, то ли из-за полнейшего безразличия к предмету.

В-третьих, он хотел продать своего коня, отмеченного, как все лошади кавалерии, клеймом — цветком лилии на крупе, а следовательно, узнаваемого и способного навлечь на него по дороге беду.

Толстяк в серо-голубых чулках и обладатель плюмажа пустились в рассуждения о качествах лошади.

Последний не уставал восторгаться ее красотой.

— И все-таки, господин маркиз, позвольте мне с вами не согласиться, — сказал коротышка.

«Ого! — подумал Баньер. — Так я имею дело с маркизом? Черт!.. Ну да посмотрим».

И, надо сказать, чем больше он смотрел на этого человека, тем ему, любителю прекрасного, все неприятнее казался его искривленный нос.

— Но, — промолвил маркиз, — в чем вы можете упрекнуть эту лошадь? Ведь она говорит сама за себя.

— Она, сударь, запалена.

— Э! — вмешался Баньер. — Если б сказать вам такое не было изрядной неучтивостью, я ответил бы вам, что вы в этом совсем не разбираетесь.

— Ну, на сей счет, — возразил маркиз, — я не разделяю вашего мнения. Я готов защищать животное, которое кажется мне великолепным и внушает симпатию, но утверждать, что этот господин ничего не смыслит в лошадях, о нет! Нет и еще раз нет! Такого я бы никогда не сказал.

— И все же… — начал Баньер.

— Любезный драгун, — слегка покровительственно перебил человек с плюмажем, и тон его покоробил Баньера, — этот господин — крупный торговец шелком, в своих поездках загнавший больше лошадей, чем весь ваш полк вместе с моим когда-либо положили в боях, если бы даже они воевали против принца Евгения и господина Мальборо.

— О! Так у вас есть полк? — вырвалось у драгуна.

— Я, сударь, служу в полку капитаном, — скромно уточнил маркиз.

— Господин маркиз, — шепнул обладатель серо-голубых чулок на ухо Баньеру, — капитан полка, стоящего в Абруцци.

— А! — протянул Баньер. — Так вот почему он только что, когда я заметил, что на парижской дороге страшная жара, сказал: «Но не такая, как в Абруцци».

— Точно!

— Теперь мне все понятно.

— Страшно порядочный человек, — продолжал торговец шелками, — и вы несомненно должны быть о нем наслышаны…

Баньер зажмурился и одновременно прикусил губу — верный знак, что человек пытается что-то припомнить. Однако ему не вспомнилось ничего.

— Как его зовут? — спросил он.

— Маркиз делла Торра.

— Нет, — пробормотал Баньер. — Нет… Маркиз делла Торра? Впервые слышу это имя.

— Ну, в конце концов теперь вы знаете, что он капитан.

— И маркиз, — заметил Баньер.

— И маркиз, — повторил коротышка, торгующий шелком.

— Так вы говорите, что лошадь запалена? — продолжал маркиз.

— Боюсь, что так.

Маркиз дернул за сонетку, раздался звонок. Явился слуга.

— Ступайте в конюшню, — распорядился маркиз, — а потом придете и расскажете мне, что делает лошадь этого господина.

Через пять минут слуга вернулся.

— Ну? — спросил маркиз.

— Да что ж, ест, — отвечал слуга.

— Вот видите! — вставил Баньер.

— Что? — обронил коротышка в серо-голубых чулках.

— Запаленная лошадь не ест.

— Э! — заметил маркиз, видимо склоняясь к тому, чтобы разделить мнение своего приятеля. — Бывают лошади, которые хоть и запалены, живут еще дня два-три, если они настолько породисты, как конь этого господина.

— О, что касается породы, — сказал коротышка, вежливо делая уступку за уступку, — у него она есть, я это сразу заметил.

— Они еще несколько дней живут, повторяю вам, — продолжал маркиз делла Торра, — но задыхаются, а потом вдруг падают.

— Ну вот! Вы, господин маркиз, только возьмите на себя труд подойти к воротам конюшни, и сами увидите, что лошадь этого господина задыхается, — заявил коротышка.

— Что скажут в вашем полку, драгун, — с начальственным апломбом изрек маркиз делла Торра, — когда увидят, до какого состояния вы довели свою лошадь, притом наверняка из-за какой-нибудь интрижки? Я, — продолжал он, превращаясь из маркиза в капитана, — приказываю пороть моих солдат, когда они портят лошадей.