Александр Дюма - Царица Сладострастия

— Слушаю тебя, — сказал аббат делла Скалья, которого всегда интересовали коварные происки, — ведь за тобою водятся темные дела.

Вот эта история, которую я расскажу сама: в те времена она была окутана тайной, но позднее стала широко известна из-за нашумевшего судебного процесса.

Луиджи, конечно, был бы лаконичнее меня, но я, предаваясь воспоминаниям, немного увлекаюсь подробностями: все-таки я пишу мемуары, а не исторический очерк.

Может быть, я веду рассказ несколько беспорядочно, но надо учитывать, что свои воспоминания я по зернышку собираю в обширном поле моего прошлого.

День только начинался, и в те минуты, когда из монастыря капуцинов городка Кивассо вышел сборщик подаяний с сумой на плече, пробило четыре часа.

— Раненько вы отправляетесь в дорогу, брат Луиджи! — сказал ему, зевая, привратник, отпиравший дверь.

— Так надо, Пьетро: пыл христианского милосердия остываете каждым днем, и на сбор провизии, необходимой монастырю, уйдет полсуток, не меньше. Прошло то время, когда собранным за одно утро можно было полностью нагрузить мула, и теперь я буду рад, если к вечеру наполню суму наполовину.

— Бог свидетель, за словом вы в карман не лезете; ваше красноречие годится для всех, для людей простых и людей знатных… Святая Дева! Как вам прежде везло! На шесть миль вокруг не было хозяйки, не откладывавшей ежедневно что-нибудь для вас, и у меня до сих пор слюнки текут, как вспомню добрую провизию, собранную вами всего за несколько часов… В те времена привратнику всегда перепадало кое-что от брата Луиджи!

— Болтун! Что ты тут нудишь мне после утренней мессы?

— О брат мой! Это память сердца!

— Ты хочешь сказать: желудка…

— А ведь как я был предан вам!

Монах обернулся и приблизился на два шага к брату-привратнику.

— Пьетро, — сказал он ему вполголоса, — оставайся таким же преданным, и, быть может, к нам вернутся те славные денечки… Но главное, помалкивай.

— Буду нем как могила.

— И по-прежнему готов служить мне?

— По-прежнему, брат Луиджи!.. Для вас — я всегда на посту и с ключами в руке.

— Тогда до вечера.

И сборщик пожертвований удалился бодрым шагом; монаху было уже за пятьдесят, но выглядел он еще очень моложаво. Едва потеряв из виду стены монастыря, он заметил в ста шагах от себя высокого человека, быстро приближавшегося к нему; в правой руке мужчина держал тяжелую палку, а в левой — платок, которым он то и дело вытирал пот, струившийся с лица.

«А! Так я и знал, — сказал себе монах, — это Бернардо Гавацца. Все очень просто: поскольку граф ди Мариани смирился с одинокой жизнью в Турине, Бернардо, естественно, стал хозяином на вилле Сантони. К несчастью для него, он устроил все без меня, решив, что достаточно силен и может пренебречь моими советами. Однако этой давней тайне, этому беззаконию должен быть положен конец, и, кажется, мы к нему приближаемся».

Затем громким голосом сборщик подаяний окликнул путника и, когда тот подошел совсем близко, заговорил с ним:

— Такая рань, а ты уже в пути, друг Бернардо!

— Что тут особенного? Вы ведь тоже в дороге, преподобный отец, и вряд ли это кого-нибудь удивит.

— Это естественно для меня: монастырь остался без хлеба, уже давно Всевышний не посылает своим чадам манну небесную, словно росу. Так что я вышел из монастыря, убежища, дарованного мне Богом, а ты, судя по всему, идешь от виллы Сантони, откуда граф Мариани прогнал тебя больше десяти месяцев назад и где я запретил тебе появляться… Ты оттуда идешь, признавайся?!

— Вы слишком любопытны нынешним утром, преподобный отец, — нахмурив брови, ответил Бернардо, и его пальцы сжали короткую палку, которой он был вооружен.

— Что поделаешь, любезный сын мой! В моем возрасте не меняют привычек, а я всегда стремился докопаться до того, что хотят скрыть от меня.

— Остерегайтесь, преподобный отец, бывают обстоятельства, когда это может навлечь на вас беду.

— Дитя! — сказал монах, гордо выпрямившись. — Храни тебя Бог, если ты попытаешься бороться против меня; прими мой совет и последуй ему: никогда больше не появляйся на вилле Сантони, откуда ты идешь и где, я уверен,, ты провел ночь.

При этих словах тень пробежала по лбу Бернардо; из-под черных бровей его глаза метали молнии, а палка, которой он воспользовался как оружием, просвистела в воздухе; но монах уже приготовился к обороне: загородившись сумой как щитом, он одной рукой отразил предназначенный ему удар, а другой — в ту же секунду схватил противника за горло и опрокинул его к своим ногам.

— Я мог бы убить тебя, мерзавец! — сказал он, достав из-под сутаны длинный нож. — Пожалуй, мне даже следует это сделать…

Бернардо пришел в ужас; он не мог перевести дыхания, и смерть предстала перед ним во всем своем отвратительном облике, а ведь ему было всего двадцать пять лет.

— Пощадите! Пощадите! — бормотал он сдавленным голосом.

— Хорошо, я не трону тебя, но при одном условии: ты честно ответишь на все вопросы, которые я сейчас тебе задам.

— Преподобный отец, я исповедуюсь вам.

— Это будет слишком долго, и дорога не очень подходит для такого дела. Поднимись, сядем на краю вон того рва, и ты прямо ответишь на мои вопросы, большего я не требую.

С этими словами монах подал молодому человеку руку, тот проворно вскочил, и они пошли к месту, указанному страшным сборщиком подаяний.

— Прежде всего, — начал монах, не выпуская из рук свой длинный нож, — как мне кажется, на вилле Сантони определенно случилось нечто чрезвычайное.

— Преподобный отец, там произошло самое обычное и естественное событие: графиня Мариани родила ребенка мужского пола.

— Которому ты приходишься отцом?

— О! Ваше преподобие, вы говорите что-то чудовищное!

— Напротив, я тебе сейчас докажу, что все необычайно просто. Два года назад граф Карло Мариани взял в жены Анджелу, дочь маркиза Спенцо, умершего несколько месяцев спустя. От этого союза родился мальчик, ему сейчас чуть больше года… Тогда ты служил простым скотником у семейства Спенцо…

— Все так, падре: я ухаживал за скотиной, но был способен на большее, что и доказал.

— На чуть большее и значительно худшее, Бернардо! Не будем торопиться: солнце только встает на горизонте, поэтому слушай и наберись терпения. Я так хочу! Анджела Спенцо в шестнадцать лет была живой, пылкой, жадной до удовольствий. Ее отец стоял на краю могилы и не мог быть наставником дочери в делах этого мира. Вот почему стремления юной особы изменились; вместо того чтобы обратить свой взгляд вверх, она его опустила, и он упал на тебя…

— О падре! Падре!

— После этого ты уже не работал на скотном дворе, тебя научили читать, писать, ты стал доверенным лицом в Сантони.