Александр Дюма - Паж герцога Савойского

Эммануил Филиберт взглянул вокруг и вскрикнул: он узнал место, где он двадцать пять лет тому назад нашел у ручья мертвую женщину и полумертвого ребенка.

— А, ведь это здесь, не правда ли? — воскликнул он.

— Да, — сказала Леона, улыбаясь, — это здесь. Эммануил взял свой кинжал, срезал ветку ивы и воткнул ее в землю на том самом месте, где лежала мать Леоны.

— Здесь будет воздвигнута часовня Деве Милосердия, — сказал он.

— И Матери Всех Скорбящих, — добавила Леона.

И она стала собирать на берегу запоздалые осенние цветы, а перед глазами Эммануила Филиберта, облокотившегося на иву, с которой он срезал ветку, проходила вся его жизнь.

— О, — сказал он вдруг, привлекая Леону к себе, — ты ангел, ведший меня по тернистым дорогам двадцать пять лет от этого места, откуда я ушел, до этого места, куда я вернулся.

— Я клянусь тебе, любимый, на этом самом месте, что в мире духов буду продолжать делать то, что мне было предназначено Богом делать в мире людей.

Эммануил снова ощутил беспокойство, которое он почувствовал, увидев Леону.

С простертой рукой, освещенная бледным осенним солнцем, Леона казалась тенью, а не живым существом.

Эммануил опустил голову и тяжело вздохнул.

— Ах, наконец-то ты начал понимать меня, — сказала Леона. — Раз я не могу больше принадлежать тебе, я не могу больше оставаться в этом мире и могу принадлежать только Богу.

— Леона! — воскликнул Эммануил. — Разве это ты обещала мне в Брюсселе и в Экуане?!

— О любимый мой, я сделаю больше, чем обещала — сказала Леона, — я обещала тебе видеться с тобой и принадлежать тебе раз в году, и вот теперь я считаю, что этого недостаточно, и я вымолила у Бога скорую смерть, чтобы не покидать тебя никогда.

Эммануил вздрогнул, ему показалось при этих словах, что сама смерть коснулась его сердца своим крылом.

— Умереть! Умереть! — сказал он. — Но разве ты знаешь, что находится по другую сторону жизни? Ты что, как Данте Алигьери из Флоренции, спускалась в таинственную сень могилы, чтобы так говорить о смерти?

Леона улыбнулась.

— Я не спускалась в могилу, как Данте Алигьери из Флоренции, — сказала она, — но оттуда приходил ангел и беседовал со мной о жизни и смерти.

— Господи, Леона, — сказал герцог с испугом глядя на молодую женщину, — в своем ли ты уме?

Леона опять улыбнулась; несмотря на ее мягкость, чувствовалось, как глубоко она убеждена в том, что говорит.

— Я видела свою мать, — сказала она.

Эммануил слегка отстранился от Леоны, но не выпустил ее из своих объятий и посмотрел на нее с удивлением.

— Твою мать?! — воскликнул он.

— Да, мою мать, — подтвердила Леона со спокойствием, от которого у ее возлюбленного кровь заледенела в жилах.

— И когда же? — спросил герцог.

— Прошлой ночью.

— И где ты ее видела? — спросил герцог. — И в котором часу?

— В полночь, около моей постели.

— Ты ее видела? — настаивал Эммануил.

— Да, — ответила Леона.

— И она с тобой говорила?

— Она со мной говорила.

Принц отер рукой пот со лба и прижал к себе Леону, как будто желал убедиться, что это живое существо, а не бесплотный призрак.

— О, тогда расскажи мне все, дорогое мое дитя, — сказал Эммануил, — расскажи, что ты видела, расскажи, что произошло.

— Сначала я хочу сказать, — продолжала Леона, — что с тех пор, как я тебя покинула, я каждую ночь думала о двух людях, которых я любила в этом мире: о тебе и о моей матери.

— Леона! — воскликнул Эммануил и прижался губами к ее лбу.

— Брат мой! — ответила она, будто хотела придать поцелую братское целомудрие.

Герцог минуту колебался, потом приглушенным голосом ответил:

— Да, сестра моя!

— Спасибо, — сказала Леона с ангельской улыбкой, — теперь я уверена, что никогда с тобой не расстанусь.

Леона еще раз подставила ему лоб для поцелуя, но он прижался к нему своим лбом.

— Я слушаю, — прошептал он.

— Итак, я говорила тебе, любимый мой, что каждую ночь с тех пор, как мы расстались в Экуане, я видела во сне тебя и мою мать. Но это были всего лишь сны, и только последнюю ночь мне было видение…

— Так говори же!

— Я спала, а проснувшись от ощущения ледяного холода, открыла глаза. Около моей постели стояла женщина в белом, накрытая вуалью, — это она поцеловала меня в лоб. Я хотела закричать, но она приподняла вуаль, и я узнала свою мать!

— Леона, Леона, ты понимаешь, что ты говоришь?! — воскликнул герцог. Леона улыбнулась.

— Я протянула руки, чтобы ее обнять, — продолжала она, — но она сделала какой-то знак, и руки мои бессильно опустились. Я в оцепенении сидела на кровати: можно было сказать, что во мне жили только глаза. Глаза мои неотрывно смотрели на нее. Я прошептала: «Матушка!» Эммануил сделал какое-то движение.

— О, мне не было страшно — я была счастлива!

— Ты сказала, Леона, что призрак говорил с тобой?

— Да… «Дочь моя, — сказал он, — Бог позволил мне посетить тебя не первый раз со дня моей смерти; ты, должно быть, часто во сне ощущала мое присутствие: проскользнув за полог, я стояла и смотрела, как ты спишь; но говорить с тобой мне позволено первый раз». — «Говорите, мать моя, я слушаю», — прошептала я. «Дочь моя, — продолжал призрак, из благоволения к белому кресту Савойи, ради которого ты пожертвовала своей любовью, Бог не только прощает тебя, но и позволяет тебе при каждой большой опасности, угрожающей герцогу, предупреждать его о ней…»

Герцог посмотрел на Леону с сомнением.

— «Завтра, когда герцог приедет на свидание с тобой, ты скажешь, какое святое дело поручил тебе Господь, потом, так как он усомнится…» Видишь, призрак знал, что ты усомнишься, любимый мой!

— Леона, все это так необыкновенно, что усомниться вполне позволено!

— «Потом, так как он усомнится, — продолжал призрак, — ты скажешь ему, что как раз в ту минуту, когда на срезанную им ветку ивы сядет птица и запоет, то есть семнадцатого ноября в три часа пополудни, в Верчелли приедет Шанка-Ферро с письмом от герцогини Маргариты, и тогда он будет вынужден поверить». И призрак опустил вуаль, прошептав: «Прощай, дочь моя! Ты снова увидишь меня, когда настанет время!» После этого он исчез…

И только Леона кончила говорить, как неведомая птица, словно упав с неба, села на срезанную герцогом и воткнутую им в землю ветку и мелодично запела.

Леона улыбнулась.

— Ты видишь, мой герцог, — промолвила она, — как раз сейчас Шанка-Ферро въезжает в Верчелли, и завтра он тебя встретит.

— Поистине, Леона, — сказал Эммануил, — если то, что ты мне говоришь, правда, то это будет чудо!

— И тогда ты мне поверишь?

— Да.

— И при случае сделаешь то, что я скажу?

— Ослушаться тебя было бы святотатством, Леона, ты же придешь возвестить Божью волю.