Александр Дюма - Парижане и провинциалы

Он часами просиживал на своем табурете, сдвинув брови, с отсутствующим взглядом, устремленным внутрь себя, погруженный в свои размышления, безразличный и более того — бесчувственный ко всему творящемуся вокруг.

Этот молчаливый уход в самого себя, столь чуждый обычному поведению и характеру г-на Пелюша, достиг такой степени, что г-жа Пелюш, устрашенная последствиями, которые он мог бы иметь, осушила свои слезы и положила конец причитаниям, чтобы попытаться утешить мужа. Но, вопреки намерениям молодой женщины, все ее попытки помочь ему, казалось, напротив, лишь усугубляли уныние хозяина «Королевы цветов».

Бережливая Атенаис приписывала это мрачное настроение г-на Пелюша влиянию злополучных пяти цифр, резавших глаза в статье доходов и потерь — в графе потерь.

Она ошибалась.

Эти тридцать тысяч франков, вышедшие из его сейфа, чтобы никогда туда больше не вернуться, составляли ничтожнейшую из забот, одолевавших торговца цветами. Он пожертвовал бы суммой, в четыре раза большей, чтобы вновь обрести утраченное безмятежное спокойствие души, то спокойствие, что некогда делало его равным богам.

Подобно любовнику, который после измены несравненной любовницы замечает, что его страсть к ней остыла, г-н Пелюш с тревогой спрашивал себя, как и чем ему удастся заполнить пустоту, образовавшуюся в его существовании.

Его самолюбие, которое двадцать лет непрерывных успехов немало укрепили и развили, помимо прочего, было жестоко оскорблено тем, что судьба будто встала на сторону Мадлена, заставив его самого склониться под тяжестью столь неожиданного несчастья. Это предательство Фортуны в то время, когда он нуждался в ее бесконечных милостях, чтобы поддержать пошатнувшуюся убежденность в своей правоте и разбить доводы противника, показалось ему ужасной несправедливостью судьбы.

Поэтому, несмотря на настойчивые просьбы и ласки жены, хозяин «Королевы цветов» оставался безутешен.

Но это было еще не все: меланхолия г-на Пелюша выражалась не только в моральных, но и физических проявлениях. Господин Пелюш был человек, которого в его квартале называли красавцем; это значило, что у него были полные щеки, глаза навыкате, ярко-красный румянец, выступающий вперед живот. И что же?! Щеки г-на Пелюша вытянулись, цвет лица потерял живость красок, делавших его похожим на один из тех восковых плодов, которые он ранее с такой гордостью изготавливал в своей мастерской. Его затуманенный взгляд усматривал в пространстве, на небе, невидимую и необъяснимую загадку. Наконец, его живот, который был столь же неподвижно величествен, как и у знаменитого Брийа-Саварена, вместо того чтобы сохранить свою блистательную округлость или даже увеличить ее, как честолюбиво надеялся его владелец, опал до такой степени, что однажды г-н Пелюш с ужасом заметил, что ему необходимо прибегнуть к унизительной помощи подтяжек, если он хочет, чтобы его брюки не сползали ниже положенного уровня.

Именно в это время г-жа Пелюш, испуганная переменами, произошедшими с ее мужем, решила прибегнуть к лечебному средству — окончательно забрать из пансиона свою падчерицу Камиллу; она знала, как сильна любовь г-на Пелюша к своей дочери, и нередко расценивала эту любовь как слабость; теперь отцовские чувства стали ее надеждой, и она рассчитывала, что влияние девушки разгонит хандру, захватившую ее супруга.

Мадемуазель Камилла Пелюш, которую мы до сих пор скрывали или почти скрывали от глаз читателей и которая сейчас выходит на сцену, должна была вскоре отпраздновать свое семнадцатилетие; ее красота не принадлежала к числу тех, что неизбежно привлекает взгляд и вызывает восхищение. Но стоило хоть один раз обратить на эту девушку внимание, как глаза сами собой неустанно возвращались к ее лицу, и уже невозможно было его забыть. Ее глаза, хотя и небольшие, сверкали сквозь двойную завесу ресниц, столь длинных и шелковистых, что они еще сильнее подчеркивали либо веселое, либо печальное выражение голубых зрачков. Рот ее был великоват, но его красила улыбка настолько благожелательная и добрая, что едва ли кто-нибудь замечал, как эта улыбка открывает зубы ослепительной белизны. Остальные черты лица Камиллы были безупречно правильными; ее милое личико обрамляли две каштановые косы необычайной густоты, и девушка умела укладывать их так очаровательно, как это свойственно только женщинам со вкусом, которые причесывают себя сами.

Это то, что касается ее внешности; скажем же теперь несколько слов о ее характере.

Мадемуазель Камилла Пелюш служила новым доказательством той утешительной истины, высказанной некоторыми оптимистами, что природа вознаграждает тех, кто в детстве был лишен ласки матери и ее наставлений, ранним развитием ума и большой работоспособностью.

Действительно, Камилла научилась всему, чему можно было научиться в пансионе; она довольно чисто говорила по-английски, приятным голосом пела романсы, аккомпанируя себе на фортепьяно, и замечательно рисовала цветы.

Отсутствие материнского внимания, всегда заботливого и доброго, но порой расслабляющего, ускорило зрелость ума Камиллы, и, ничего еще не зная о жизни, она благодаря тайному чутью с первых же слов мачехи поняла свою роль в отцовском доме.

С тактом, которого недоставало г-же Пелюш, девушка тут же угадала, что волнение, подмеченное ею на лице отца, нельзя объяснить незначительной денежной потерей, жертвой которой он стал. Она поняла, что лишь большие изменения, если только не полная перемена в привычках и занятиях отца, благотворно скажутся на его здоровье и станут тем лекарством, какое ей поручила найти г-жа Пелюш. И тогда с полнейшим самоотречением, в котором нельзя было и заподозрить малейшей неестественности, она стала легкомысленной и ветреной, не смущаясь сурово сдвинутых, словно у Юноны, бровей мачехи. Камилла утверждала, что после столь долгого заключения в Маре, то есть в одном из самых удаленных кварталов Парижа, она не может обходиться без развлечений, шума, движения. Вынужденный сопровождать дочь во время ее ежедневных прогулок от Бульваров к Елисейским полям и от Елисей-ских полей к Булонскому лесу, обязанный присутствовать вместе с ней на всех спектаклях, вкушать от всех удовольствий, к каким Камилла теперь проявляла такое безудержное пристрастие, г-н Пелюш внезапно должен был расстаться со своими привычками домоседа.

За все свои сорок восемь лет г-н Пелюш не прошел столько дорог, сколько заставила пройти его дочь за две недели этого увеселительного стипль-чеза.

Это отчаянное средство оказало на него довольно своеобразное воздействие.

Господин Пелюш, суставы которого несколько утратили гибкость от почти полувекового бездействия, всегда с трудом трогался с места. Он какое-то время сопротивлялся настойчивым просьбам Камиллы, прежде чем уступить высказанному ею новому капризу. Его необходимо было подстегивать нежными ласками, чтобы он решился взять разгон, то есть надеть себе на голову шляпу и облачиться или в свой деловой редингот, или, когда того требовали обстоятельства, в свой голубой мундир с золотыми пуговицами. Он так любил дочь, питал такую слабость к той, которую считал, по его заверениям — и мы можем поверить ему в этом на слово, — самым выдающимся творением, созданным его талантом цветочника, что в конце концов всегда покорялся ее воле.