Александр Дюма - Инженю

Теперь покинем ненадолго Кристиана, которого в надежном сопровождении несут в конюшни графа д'Артуа, и Ретифа де ла Бретона, который в одиночестве возвращается домой, чтобы там в общих чертах запечатлеть слегка наметившиеся контуры первого эпизода нашей гражданской войны.

Борьба, начатая властью слабыми силами и с верой в свое обычное превосходство, продолжалась еще несколько часов благодаря напряженному мужеству отчаяния.

Она возобновилась на следующий день, не прекращалась и на третий день. Но сила в конце концов осталась за войсками короля. Самой большой катастрофой для горлопанов, превратившихся в мятежников, стала атака расположенного на улице Меле дома командира городской стражи; атака натолкнулась на ружейный огонь солдат, и те, взяв смутьянов в клещи и с двух сторон приканчивая их штыками, устроили побоище бунтарей и зевак, окрасивших своей кровью всю улицу!

Мятеж прекратился, но началась Революция.

На следующий день после всей этой пальбы, имевшей столь роковые последствия для нашего юного пажа и едва зародившейся любви Инженю, один человек — накануне мы видели, как он прятался в воротах дома Ретифа де ла Бретона, — засветло вошел в дом романиста.

Этому мужчине, появляющемуся здесь, словно те загадочные персонажи, что выходят на сцену в конце второго акта, чтобы изменить ход начавшейся драмы, бы— ло лет тридцать — тридцать пять; он был похож на лакея без ливреи, весь его невыразительный облик и наглый вид представлял собой тип тех великих лакеев прошлого века, которым удалось перешагнуть в следующий век, но порода которых начала угасать, пережив пору своего расцвета, и больше даже не заслуживала почестей виселицы.

Одет он был в темно-серый сюртук, а это платье не указывает на род занятий человека. Его можно было принять за буржуа, судебного исполнителя, принарядившегося по случаю воскресенья, или письмоводителя нотариуса, ищущего приглашение на свадьбу.

Инженю, по-прежнему ожидавшая какого-нибудь известия от Кристиана, смотрела в окно, когда этот мужчина, отвесив ей поклон и послав снизу улыбку, переступил порог темного прохода, выводящего к винтовой лестнице, и, преодолев шестьдесят ступеней, оказался перед квартирой Ретифа де ла Бретона.

Сначала Инженю очень удивилась поклону незнакомого мужчины, но предположила, что тот идет к отцу, и, сочтя его каким-то неведомым другом ее родителя, приготовилась пойти открывать, если к ним постучатся.

В дверь постучали.

Инженю открыла без всякого недоверия.

— А господин Ретиф де ла Бретон? — спросил незнакомец.

— Он живет здесь, сударь, — ответила девушка.

— Я это знаю, мадемуазель, — заметил человек в темно-сером сюртуке. — Однако соблаговолите мне сказать, могу ли я сию же минуту поговорить с ним.

— Сомневаюсь, сударь. Мой отец сочиняет, а он не любит, когда ему мешают работать.

— Меня и в самом деле очень огорчило бы, если бы я ему помешал… Но, тем не менее, мадемуазель, я должен сообщить ему нечто чрезвычайно важное.

Сказав эти слова, незнакомец осторожно стал наступать на Инженю и, проникнув в прихожую, обнаружил намерение не уступать первому отказу, положив на стол шляпу и поставив в угол трость.

После этого он, заметив кресло, расположился в нем, достал из кармана носовой платок и, крякнув от удовольствия, вытер платком лоб с видом человека, чье выражение лица означает: «А знаете ли вы, мадемуазель, что живете вы очень высоко?»

Инженю следила за пришельцем, и в глазах ее промелькнуло удивление. Было очевидно, что она наполовину уже нарушила приказ, полученный от отца.

Казалось, бесцеремонный посетитель понимает, что происходит в душе Инженю.

— Кстати, мадемуазель, — начал он, — все, о чем я должен говорить с господином Ретифом де ла Бретоном, я могу сказать и вам.

— Хорошо, сударь, говорите, потому что мне очень хотелось бы, если возможно, не беспокоить отца.

— Конечно, конечно, — согласился незнакомец, бросив на Инженю взгляд, который, хотя она и не знала почему, заставил девушку потупить глаза. — Разумеется, будет даже лучше, если я поступлю таким образом; ведь, в конечном счете, дело, что привело меня сюда, легко уладить между нами, ваш отец, в крайнем случае, может даже об этом ничего не знать.

— Но в чем все-таки дело? — робко осведомилась Инженю.

— В вас, мадемуазель.

— Во мне? — с удивлением воскликнула девушка.

— Несомненно. Мне кажется, для этого вы достаточно красивы.

Инженю покраснела.

— Простите, сударь, я желала бы знать, с кем имею честь говорить, — сказала она.

— О мадемуазель, мое имя вам ничего не скажет, ибо, я уверен, оно вам не известно.

— Это неважно, сударь.

— Моя фамилия Оже, мадемуазель. Инженю ответила ему легким кивком. Фамилия Оже, действительно, ни о чем ей не сказала.

Но девушка выглядела такой простодушной, что незнакомец, хотя и казался человеком маловосприимчивым к подобному, продолжал молча разглядывать Инженю.

Это молчание выглядело странным, ибо было хорошо заметно: незнакомцу есть о чем сказать, что все это у него на губах, но, тем не менее, заговорить об этом он не осмеливается.

— Слушаю вас, сударь, — рискнула начать Инженю.

— Черт возьми! Дело в том…

— Вы не решаетесь?

Оже протянул к Инженю руку, что заставило ее сделать шаг назад.

— Черт возьми! — повторил он. — Сказать об этом нелегко.

Инженю снова покраснела.

Краска смущения, казалось, стала преградой, которую не смели преодолеть слова незнакомца.

— Право же, я предпочитаю говорить с вашим отцом, чем с вами, мадемуазель! — неожиданно воскликнул он.

Инженю поняла, что есть лишь одна возможность избавиться от этого человека, и, рискуя вызвать недовольство отца, предложила:

— Тогда, сударь, подождите меня здесь. Я пойду предупрежу отца.

И девушка вошла в комнату романиста.

В то время Ретиф де ла Бретон публиковал «Ночи Парижа» и был занят работой над этим произведением.

С правой стороны перед его столом находилась наборная касса, до которой он легко мог дотянуться: по установившейся привычке Ретиф не писал, а набирал свой текст. Он находил в таком способе сочинительства двойную экономию — экономию времени и денег.

Подробности сочиняемой книги вызывали у него улыбку, свидетельствующую, что он очень собой доволен: ошибиться в этом было невозможно.

Ретиф был великий труженик и, подобно всем великим труженикам, когда их слишком часто отрывают от работы, громко возмущался тем, что ему мешают; но, если дверь в его комнату оставалась закрытой часа два-три, ему нравилось, если его беспокоят, хотя при этом для вида он неизменно слегка ворчал.

— Извините меня, отец, — обратилась к нему Инженю, — но незнакомец, некто господин Оже, просит поговорить с вами по важному делу.