Александр Дюма - Инженю

— Когда души страдают, они обращаются ко мне.

— Поэтому я к вам и пришел.

— Добро пожаловать, сын мой.

— Значит, вы согласны принять мою исповедь?

— Да.

И достойный кюре Боном встал, чтобы идти в церковь.

Но стояла такая мягкая, теплая, чудная погода, что было бы грешно покидать этот нежный воздух и прелестную тень. Сад, действительно, источал сладостные ароматы и дышал свежестью; покрытое дерном сиденье кюре приобрело такую расслабляющую и приятную мягкость, которая казалась снисходительностью неодушевленных вещей к потребностям тела.

Кюре, наполовину уже поднявшийся, снова, вздохнув, опустился на скамью.

— Я слышал, что Богу угодны откровения, высказанные пред ликом его, — сказал он, — то есть на свежем воздухе, под его небом, под взором его природы, и что тайны человека быстрее доходят до него сквозь облака, чем через каменные стены собора…

— Я тоже так думаю, — смиренно пробормотал грешник.

— Ну, что ж, тогда, если это вас не стесняет, — сказал довольный кюре, — поведайте мне здесь, на ушко, вдали от свидетелей, все, что вы рассказали бы мне в исповедальне. Рана ваша болезненна, не будем усугублять ее переходом в церковь.

— Охотно, — согласился грешник: его явно устраивало предложение кюре. — Должен ли я встать на колени, отец мой?

Кюре поднял глаза, оглянулся вокруг себя и заметил в нижнем окне свою служанку, с любопытством следившую за этой сценой.

Кюре Боном обратил на нее внимание кающегося грешника.

— Вижу, — ответил тот (он представился ей, когда она проводила его в сад), — это мадемуазель Жаклин… Я с ней знаком.

— Вот как! Ну что ж, увидев вас на коленях, она не поймет, в чем дело, — сказал кюре, — и может прийти сюда, а это будет нас стеснять; тогда как наш разговор она сочтет вполне естественным. Поэтому садитесь сюда, рядом со мной, и начинайте.

Грешник нахмурил брови, скорчив несколько болезненных гримас, и судорожно дернулся.

Кюре, успокоившийся не до конца, слегка отстранился.

— Прежде всего скажите, как вас зовут, сын мой, — спросил он.

— Оже, господин кюре.

— Оже, — машинально повторил тот. — И чем вы занимаетесь?

— Господин кюре, я служу или, вернее, служил у его светлости графа д'Артуа.

— В каком качестве? — с удивлением осведомился кюре Боном.

— В качестве… — Оже, казалось, замешкался, но затем договорил, — доверенного лица.

Как легко догадаться, кюре изумился еще больше.

— Но это значит, мой друг, что у вас есть знаменитый покровитель и вы смогли, мне кажется, обрести во всемогуществе принца превосходное средство от всех ваших бед, каковы бы они ни были.

— По-моему, господин кюре, я уже сказал вам, что больше не принадлежу ко двору принца.

— Значит, он вас выгнал?

— Нет, господин кюре, я ушел сам.

— Почему?

— О, как вам сказать! Потому что тот род службы, которую я был вынужден нести, совершенно мне не подходил… Даже у бедняка есть человеческие чувства.

— Вы удивляете меня! — с интересом заметил кюре, придвигаясь поближе к кающемуся грешнику. — Какой род службы требовал от вас господин граф д'Артуа, если вы не смогли пойти на это?

— Господин кюре, вы знаете графа д'Артуа?

— Знаю как человека очаровательного, остроумного и порядочного.

— Верно, но распущенных нравов…

— Однако, — краснея, пробормотал кюре.

— В общем вы понимаете, что я хочу вам сказать, не правда ли?

— Я здесь для того, чтобы слушать вас, сын мой.

И славный кюре напустил на себя строгий вид исповедника, приготовясь выслушать нечто такое, чего, как он начал думать, не скрывают до конца церковный полумрак и тень исповедальни.

— Итак, я был на службе у господина графа д'Артуа, — продолжал Оже, — чтобы угождать его удовольствиям…

— О сын мой!

— Отец мой, я вас предупреждал: я должен признаться вам в вещах одновременно и постыдных и страшных.

— Почему же вы согласились на подобное ремесло, сын мой?

— Что поделаешь, жить ведь надо!

— Поискав получше, вы, наверное, смогли бы найти более достойные средства к существованию, — неуверенно заметил священник.

— Я сам себе сказал это, но слишком поздно.

— И сколько времени вы служили у его королевского высочества?

— Три года.

— Это много.

— В конце концов я его оставил.

— Слишком поздно, как вы говорите.

— Лучше поздно, чем никогда, отец мой.

— Вы правы… Продолжайте.

— Принц поручил мне… Ах, отец мой, при воспоминании об этом стыд сжимает меня за горло и душит.

— Мужайтесь, сын мой.

— Принц поручил мне… Увы! Я не знаю, как рассказать об этой гнусности столь достойному человеку, как вы.

Священник перекрестился.

— Его королевское высочество поручил мне, — повторил Оже, — соблазнить девушку из этого квартала.

— О Боже мой! — прошептал кюре с выражением явного ужаса на лице.

— Да, господин кюре, он поручил мне совратить красивую, прелестную девушку, гордость и надежду старого отца.

— О несчастный, несчастный! — пробормотал священник.

— Вы прекрасно понимаете, что я недостоин прощения! — воскликнул Оже.

— Вы не правы, ибо всякий грех прощается; но как ужасно браться за такое поручение!

— Увы! Я до сих пор содрогаюсь, отец мой, хотя привычка к преступлению ожесточает душу.

— Неужели вы имели несчастье преуспеть?

— Нет, господин кюре. Священник с облегчением вздохнул.

— Если бы я преуспел — его светлость платил мне довольно много для того, чтобы я своего добился, — если бы я преуспел, я не говорил бы вам: «Я покончу с собой» — нет, я уже был бы мертв!

— Ну-ну, продолжайте, — промолвил священник.

— Вы соглашаетесь выслушать меня, отец мой?

— Да, вы мне интересны, — простодушно ответил славный пастырь. — Рассказывайте, сын мой, рассказывайте… Пока я еще не вижу преступления.

— Вы слишком добры, господин кюре, — ответил грешник с той еле уловимой насмешливой интонацией, которой, казалось, он был наделен от природы, — хотя мы еще не дошли до конца.

Кюре вздрогнул.

— Великий Боже! — прошептал он. — Что же еще мне предстоит услышать?

— Итак, я согласился на гнусное поручение совратить для удовольствия его светлости невинную девушку, — продолжал Оже, — и взялся за него с какой-то неистовостью; ибо примечательно наблюдать, как много силы и усердия придают самые дурные действия тем, кто берется за их исполнение.

— Это правда, — согласился священник. — Мы стали бы честнейшими людьми и дважды достигли бы Небес, если бы, творя добро, проявляли хотя бы четверть той решимости, какую обнаруживаем, творя зло.

— В первый раз я потерпел неудачу.

— Девушка устояла?

— Да нет, тогда речь шла о том, чтобы совратить самого отца.

— Как понять это — совратить отца?