Александр Дюма - Роман Виолетты

Она вскрикнула от удовольствия.

— О, как это прекрасно!

— Не хуже вчерашнего поцелуя?

— О, это было так давно, я уже о нем и не помню.

— Начнем сначала?

— Вы прекрасно понимаете, что я хочу этого, ведь вы сами сказали, что так целуют тех, кого любят.

— Но я еще не уверен, что влюблен в вас.

— Зато я уверена, что люблю вас; так что, если вам не хочется — не целуйтесь, но сама я поцелую вас.

И, как накануне, она припала губами к моему рту, только на этот раз ее язычок скользил по моим зубам.

Я хотел было отстраниться, но не смог — так сильно она держала меня. Наше дыхание смешалось. Наконец она запрокинула голову и, закатив глаза, с замиранием губ прошептала:

— Как я тебя люблю!

Этот поцелуй буквально лишил меня ума: я обвил ее руками, вырвал из постели и прижал к своему сердцу, словно увлекая на край света, губы мои скользили по ее груди, покрывая поцелуями.

— О, что ты со мной делаешь, я просто умираю!

Эти ее слова обуздали мои чувства и вернули мне способность рассуждать. Нельзя было овладевать ею так, застигнув врасплох и тем самым лишив себя истинного блаженства.

— Милое дитя, я распорядился приготовить ванну в туалетной комнате, — сказал я Виолетте и отнес ее туда на руках.

— Ах, как хорошо в твоих объятиях! — вздохнула она.

Я пощупал воду — она оказалась достаточно разогретой. Опустив Виолетту в ванну прямо в сорочке, я выплеснул туда полфлакона одеколона, чтобы вода помутнела.

— Здесь есть мыло всех сортов и губки любых размеров; бери, растирайся, а я пока затоплю камин, чтобы ты не замерзла, когда выйдешь.

Я разжег огонь и разложил перед камином черную медвежью шкуру.

Коридорные, приносившие ванну, обычно разогревали мое белье у себя в натопленной комнате и приносили его в ящике из красного дерева, где оно долго сохраняло тепло. Я положил ящик на стул возле ванной и достал оттуда пеньюар из батиста и несколько хлопчатобумажных полотенец, после чего повесил на кресло халат из белого кашемира, поставив внизу турецкие домашние туфельки из красного бархата с золотым шитьем.

Через четверть часа моя маленькая продрогшая купальщица выпорхнула из туалетной комнаты и мелкими шажками с очаровательным «брр…» подошла поближе к огню.

— О, как красиво и как тепло! — воскликнула она и села на корточки перед камином, пристроившись у моих ног.

Она была задрапирована, словно Полимния. Пеньюар живописно облегал влажное тело. Сквозь тонкий батист просвечивала кожа.

Девочка с любопытством огляделась вокруг:

— Боже мой, как здесь мило. Неужели я здесь останусь жить?

— Пожалуйста, если тебе угодно. Но только для этого необходимо разрешение одного человека.

— Кого же?

— Твоего отца.

— Отца! Да он будет счастлив, когда узнает, что у меня появилась прекрасная комната и свободное время, чтобы учиться.

— Чему ты желаешь учиться?

— Ах, и вправду нужно сказать вам об этом.

— Расскажи мне, дитя мое, надо мне все рассказать, — наклонился я к ней, она приподнялась, и наши губы соприкоснулись.

— Помните, однажды вы дали мне билет на спектакль?

— Да, припоминаю.

— В театр Порт-Сен-Мартен, на «Антони» господина Александра Дюма.

— Безнравственная пьеса, девочкам не следует ходить на такие представления!

— Я так не считаю. Спектакль настолько взволновал меня, что с этого дня я заявила сестре и господину Эрнесту о своем желании стать актрисой.

— Вот оно что!

— Господин Эрнест с сестрой переглянулись, и она сказала: «Право же, если у нее обнаружатся хоть малейшие способности, пусть лучше будет актрисой, чем останется белошвейкой!»

А господин Эрнест добавил: «Если она действительно способная, я мог бы ее продвинуть через свою „Театральную газету“».

— Все это просто невероятно! — вырвалось у меня.

— Госпожа Берюше была предупреждена, что я останусь ночевать у сестры и вернусь на следующее утро. После спектакля мы пришли на улицу Шапталь; там я принялась декламировать, показывать основные запомнившиеся мне сцены и разводить руками вот так.

Виолетта широко взмахнула руками — батистовый пеньюар раскрылся, и она невольно продемонстрировала мне истинные сокровища любви.

Я обнял ее, усадил себе на колени; она там свернулась клубком, точно в гнездышке.

— Что же было дальше? — спросил я.

— Так вот, господин Эрнест сказал: «Если она твердо решила, то понадобится два-три года подготовки, прежде чем она сможет дебютировать, и надо бы написать отцу».

«А на что она будет жить эти два-три года?» — спросила Маргарита.

«Все будет хорошо, — успокоил ее господин Эрнест, — она хорошенькая. А красивой девушке нечего тревожиться за свое будущее — она никогда не пропадет. От пятнадцати до восемнадцати лет она наверняка найдет какого-нибудь покровителя, тем более что потребности у твоей сестренки, как у птички. Ей бы только крупинку проса да гнездышко».

Я повел плечами, глядя на маленькое беззащитное создание, лежавшее в моих объятиях, словно в колыбели.

— На следующий день мы написали папе, — продолжила она.

— И что ответил папа?

— Его ответ был таков: «Вы обе бедные сиротки, брошенные в этот жестокий мир, и единственная ваша опора — шестидесятисемилетний старик, но и меня вы можете лишиться в любую минуту. Умру я — и вы останетесь без всякой поддержки. Так что храни вас Бог! Действуйте как сочтете нужным, лишь бы старому солдату не пришлось краснеть за своих дочерей».

— У тебя сохранилось это письмо?

— Да.

— Где оно?

— В кармане одного из моих платьев. И тут я подумала о вас. Я рассудила так: раз вы дали мне билеты в театр, значит, водите знакомство с теми, кто ставит спектакли. Мне давно хотелось обратиться к вам, а я не осмеливалась, все откладывала на завтра… Но поведение господина Берюше придало мне решительности. Видно, так было угодно самому Провидению.

— Да, дитя мое, теперь я действительно начинаю в это верить.

— Значит, вы сделаете все, что сможете, чтобы я выступала на сцене.

— Я сделаю все, что смогу.

— Ах, какой вы милый!

И Виолетта, ничуть не смущаясь тем, что у нее раскрылся пеньюар, бросилась мне на шею.

На этот раз, признаюсь, я был ослеплен; рука моя скользнула вдоль ее спины, изогнувшейся от одного этого касания, и остановилась лишь тогда, когда двигаться стало уже некуда — пределом движению стал пушок, нежный и гладкий, точно шелк.

При первом же соприкосновении с моей рукой все тело девочки напряглось, голова с ниспадающим каскадом черных как смоль волос запрокинулась, сквозь приоткрывшийся рот засияли белоснежные зубы и стал виден дрожащий язык; взор подернулся сладкой истомой. А ведь я едва притрагивался к ней пальцами.

Обезумевший от желания, от ее счастливых вскрикиваний и моих ответных радостных возгласов, я отнес ее на кровать, встал перед ней на колени, рука моя уступила место моему рту, и я вкусил крайнюю степень наслаждения, доступную губам любовника при его близости с пылающей от страсти девственницей.