Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая

— Готово! — сказал король. — Теперь ордена. Прежде всего он повесил ему на шею Константиновский орден Святого Георгия. Потом вдруг спросил удивленно:

— А ты разве не командор Святого Георгия?

— Командор, государь, но без командорства, хотя ваше величество не раз обещали учредить таковое для меня и старших сыновей нашей семьи.

— Учреждаю его, д'Асколи, учреждаю с рентой в четыре тысячи дукатов. Слышишь?

— Благодарю вас, государь.

— Не забудь напомнить мне об этом. А то я могу и запамятовать.

— Да, знаю, вы очень рассеяны, ваше величество, — сказал герцог не без горечи.

— Молчи! Не будем говорить в такой момент о моих недостатках, это было бы невеликодушно. А орден Марии Терезии у тебя, по крайней мере, есть?

— Нет, государь, этой чести я не удостоился.

— Я скажу зятю, чтобы тебя наградили им. Итак, бедняга д'Асколи, у тебя только орден Святого Януария?

— Его у меня нет, государь, как нет и Марии Терезии.

— И Святого Януария нет?

— Нет, государь.

— Нет Святого Януария? Cospetto! 83Стыд какой-то! Награждаю тебя им и дарю орденский знак с этого мундира — ты заслужил его. Как мундир тебе к лицу! Словно для тебя и сшит!

— Ваше величество, может быть, не заметили, что орден весь в бриллиантах?

— Заметил.

— Он стоит, пожалуй, тысяч шесть дукатов…

— Мне хотелось бы, чтобы он стоил десять тысяч.

Король облачился в мундир герцога, на котором действительно был всего-навсего один серебряный орден Святого Георгия, и поспешил застегнуться.

— Странно, до чего мне впору твой мундир, д'Асколи; в моем мне почему-то было душно. Ух!

И король глубоко вздохнул.

Тут послышались шаги почтмейстера.

Король схватил плащ и собрался накинуть его на герцога.

— Что вы, ваше величество? — воскликнул д'Асколи.

— Я подаю вам ваш плащ, государь.

— Но я не допущу, чтобы ваше величество…

— Допустишь, черт побери!

— Однако, государь…

— Замолчи! Появился почтмейстер.

— Кабриолет ваших превосходительств заложен, — сказал он и замер от удивления.

Ему показалось, что в путниках произошла какая-то непонятная перемена и что расшитый мундир теперь на других плечах и ордена — на другой груди.

Тем временем король расправлял на герцоге плащ.

— Чтобы избежать беспокойства в дороге, его превосходительство желает заранее уплатить за почтовых лошадей вплоть до Террачины, — сказал король.

— Чего же проще, — подхватил почтмейстер. — Тут всего восемь перегонов наготове, за каждую лошадь по два франка — итого тринадцать дукатов, за двух запасных лошадей по два франка — один дукат. Всего четырнадцать дукатов. А сколько вы, ваши превосходительства, платите своим кучерам?

— По дукату, если они едут хорошо. Но вперед мы им никогда не платим, а то они, получив деньги, и вовсе не сдвинутся с места.

— Если заплатить вознице еще дукат, ваше превосходительство поедет как король, — сказал почтмейстер, кланяясь д'Асколи.

— Вот именно так и желает ехать его превосходительство! — воскликнул Фердинанд.

— Но мне кажется, — заметил почтмейстер, по-прежнему обращаясь к д'Асколи, — что, если ваше превосходительство уж так торопится, можно было бы послать вперед курьера, чтобы приготовили лошадей.

— Пошлите, пошлите! — воскликнул король. — Их превосходительство просто не подумали об этом. Дукат курьеру, полдуката за лошадь, итого еще четыре дуката за лошадей; четырнадцать да четыре — восемнадцать дукатов, если округлить — двадцать. Это вам за беспорядок, который мы у вас учинили.

И король, пошарив в кармане мундира герцога, расплатился его деньгами, в душе посмеявшись такой проделке.

Почтмейстер взял подсвечник и посветил д'Асколи, в то время как Фердинанд заботливо предупреждал его:

— Осторожно, ваше превосходительство, тут порог. Осторожно, ваше превосходительство, здесь у лестницы недостает ступеньки. Осторожно, ваше превосходительство, тут щепка на полу.

Они подошли к кабриолету, и д'Асколи, разумеется, по привычке посторонился, чтобы пропустить короля первым.

— Ни в коем случае, ни в коем случае! — воскликнул король, кланяясь и держа шляпу в руке. — После вашего превосходительства.

Д'Асколи поднялся в экипаж и собирался сесть слева.

— Справа, ваше превосходительство, садитесь справа; мне и так много чести ехать с вами в одном экипаже.

И король поднялся в кабриолет вслед за герцогом и занял место слева. Возница мигом вскочил на коня, и коляска галопом понеслась в направлении Веллетри.

— За все уплачено до Террачины, кроме кучера и курьера, — крикнул почтмейстер им вслед.

— А их превосходительство платит кучерам вдвое, — промолвил король. Услышав это заманчивое обещание, возница щелкнул кнутом, и кабриолет стремительно понесся, обгоняя тени, двигавшиеся по обеим сторонам дороги.

Короля эти тени встревожили.

— Друг мой, что это за люди, которые бегут сломя голову в одном с нами направлении? — спросил он у кучера.

— Говорят, ваше превосходительство, сегодня между французами и неаполитанцами произошло сражение и неаполитанцев разгромили, — ответил возница. — Люди эти спасаются, только и всего.

— А я-то, честное слово, думал, что мы первые, — обратился король к д'Асколи. — Оказывается, нас опередили. Это унизительно. Ну и ноги же у этих молодцов! Шесть франков прогонных тебе, приятель, если ты их обгонишь.

В то время как Фердинанд соревновался в скорости со своими подданными на дороге из Альбано в Веллетри, королева Каролина, знавшая еще только об успехах своего августейшего супруга, приказывала, согласно его желанию, чтобы во всех храмах служили благодарственные молебны, а во всех театрах исполнялись победные кантаты. В каждой столице — Париже, Вене, Лондоне, Берлине — имеются свои поэты «на случай». Но — говорю это во всеуслышание, во славу итальянских муз — ни одной стране не сравниться по части стихотворных славословий с Неаполем. Можно было подумать, что после отъезда короля и особенно после его триумфов у двух-трех тысяч поэтов обнаружилось их истинное призвание. Дождем полились оды, кантаты, сонеты, акростихи, катрены, дистихи, и дождь стал уже переходить в ливень, угрожая обернуться наводнением. Дело дошло до того, что королева сочла излишним обременять официального придворного поэта синьора Вакка работой, которой занялось столько других, и звала его в Казерту лишь для того, чтобы отобрать из двух или трех сотен стихотворений, прибывающих каждый день изо всех уголков Неаполя, десять-двенадцать вымученных произведений, заслуживающих того, чтобы их прочитали со сцены, в замке на торжественном приеме или в гостиной во время простого раута. Но ее величество справедливо признала, что труднее читать в день по десять-двенадцать тысяч строк, чем сочинять их по пятьдесят или даже по сто (а такова была, ввиду удобства итальянского языка, норма для присяжного льстеца его величества Фердинанда IV); поэтому, чтобы синьор Вакка не отказался от такой работы, ему на все время этого поэтического потопа было удвоено жалованье.