Александр Дюма - Сан-Феличе. Книга первая

— А где лежали бумаги?

— В кармане плаща, который мне одолжил Николино.

— И что же с ними сталось?

— Когда я уже терял сознание, мне показалось, что кто-то отнимает их у меня.

— Можно мне осмотреть вашу одежду? Раненый кивнул в ответ, но тут Луиза заметила:

— Если хотите, я подам вам его плащ. Но это бесполезно: карманы пусты. Чирилло взглянул на нее, как бы говоря: «Откуда это вам известно?»

— Мы прежде всего стали искать какие-нибудь документы, которые помогли бы нам опознать раненого, — объяснила Луиза, поняв этот немой вопрос. — Если бы оказалось, что в Неаполе у него есть мать или сестра, я почла бы своим первейшим долгом во что бы то ни стало известить их. Но мы ничего не обнаружили, помнишь, Нина?

— Решительно ничего не обнаружили, синьора.

— А что представляют собою документы, которые в настоящее время находятся в руках ваших врагов? Вы помните их, Сальвато?

— Документ был всего лишь один — письмо генерала

Шампионне, в котором французскому послу предписывалось по возможности поддерживать добрые отношения между Францией и Королевством обеих Сицилии, поскольку генерал еще не готов к войне.

— А говорил ли генерал о патриотах, которые вошли с ним в контакт?

— Говорил: он советовал удержать их от несвоевременных выступлений.

— Называл ли он их имена?

— Нет.

— Вы в этом уверены?

— Уверен.

Раненый устал отвечать на вопросы доктора: он закрыл глаза и побледнел.

Луизе показалось, что он теряет сознание, и она в ужасе вскрикнула.

При этом возгласе больной открыл глаза и на губах его снова появилась улыбка, красноречиво говорившая то ли о благодарности, то ли о любви.

— Не беспокойтесь, синьора, не беспокойтесь, — проговорил он.

— Довольно, — сказал Чирилло, — ни слова больше. Все, что мне надо было узнать, я узнал. Если бы дело касалось только моей жизни, я бы не спрашивал ни о чем и предписал бы вам хранить полнейшее молчание. Но вы знаете, что я не один, и простите меня.

Сальвато взял протянутую доктором руку и крепко пожал ее, доказывая тем самым, что он по-прежнему энергичен.

— А теперь — помолчите и успокойтесь, — сказал Чирилло. — Беда не так велика, как я опасался; могло быть хуже.

— Но как же поступить с генералом? — сказал раненый, нарушая предписание врача. — Ведь должен же он знать о положении дел.

— Не пройдет и трех дней, как генерал получит донесение, которое успокоит его на ваш счет, — ответил Чирилло. — Он узнает, что вы опасно, но не смертельно ранены. Узнает, что вы вне досягаемости неаполитанской полиции, как она ни ловка; узнает, что около вас сиделка, которую вы приняли за ангела небесного, прежде чем убедиться, что это просто сестра милосердия; узнает, наконец, дорогой мой Сальвато, что любой раненый хотел бы оказаться на вашем месте и просил бы у своего врача только одного — чтобы он не вылечил его слишком скоро.

Чирилло подошел к столу, где лежали бумага, перо и чернила, и стал писать, в то время как Сальвато завладел рукою Луизы, которую она, краснея, не отнимала у него.

Написав рецепт, Чирилло отдал его Нине, и та сразу же отправилась за лекарством.

Затем доктор подозвал молодую женщину и сказал ей тихо, чтобы больной не услышал:

— Ухаживайте за ним как стала бы ухаживать сестра за братом, больше того — как мать за своим ребенком. Пусть никто, даже Сан Феличе, не знает, что он здесь. Провидение избрало ваши ласковые, целомудренные руки, чтобы доверить им жизнь одного из своих избранников. Вам придется отвечать за него Провидению.

Луиза вздохнула, потупившись. Совет этот, увы, был излишен, ибо голос ее собственного сердца звучал не менее проникновенно, чем голос Чирилло, как бы убедителен тот ни был.

— Я приду послезавтра, — продолжал врач. — Если не случится ничего особенного, не посылайте за мною, потому что после событий минувшей ночи полиция, несомненно, приставит ко мне самых зорких шпионов. Я сделал все необходимое. Позаботьтесь, чтобы у больного не было никаких потрясений — ни физических, ни душевных. Для всех, даже для Сан Феличе, больны одна только вы, ради вас я и прихожу.

— А если муж все-таки узнает?.. — прошептала молодая женщина. :

— Тогда я все беру на себя, — отвечал Чирилло. Полная благодарности, Луиза подняла глаза к небу: на душе у нее стало спокойнее.

Тем временем Нина возвратилась с лекарством.

С помощью девушки Чирилло наложил на рану больного свежеистолченные травы, забинтовал его, посоветовал отдохнуть и, почти уверенный в его выздоровлении, попрощался с Луизой, пообещав прийти через день.

Когда Нина затворяла за ним дверь, с Позиллипо как раз спускалась carrozzella 34.

Чирилло знаком подозвал возницу и сел в карету.

— Куда прикажете, ваше превосходительство?

— В Портичи, друг мой. И получишь пиастр, если мы доберемся туда за час…

Он показал кучеру монету, но не отдал ее.

— Viva San Gennaro! 35— воскликнул возница. Он подстегнул лошадь, и та понеслась галопом.

При такой езде Чирилло домчался бы до места назначения менее чем за час; но, доехав до улицы Нуова Марина, он увидел огромную толпу, совершенно преградившую дорогу.

Микеле не ошибся: на Старом рынке действительно была сумятица, но причина ее оказалась не совсем та, о которой подумал молочный брат Луизы, или, во всяком случае, причина эта была не единственная.

Попробуем рассказать, что же произошло в этом шумном уголке старого Неаполя, своего рода Дворе Чудес, где между лаццарони, каморристами и гуаппи ведется нескончаемый спор о том, кто здесь главный, где Мазаньелло начал свое восстание, где в течение пяти веков зарождались все бунты, потрясавшие столицу Обеих Сицилии, подобно тому как в Везувии зарождались все землетрясения, разорявшие Резину, Портичи и Торре дель Греко.

Часов в шесть утра соседи монастыря святого Ефрема, расположенного на подъеме Капуцинов, могли видеть, как, по обыкновению, из монастырских ворот вышел брат-сборщик, заботящийся о пропитании братии; он гнал перед собою осла, направляясь вниз по длинной улице, ведущей от ворот святой обители к улице Инфраската.

Этим двум персонажам — двуногому и четвероногому — суждено играть роль в нашем повествовании, а потому они, особенно двуногий, заслуживают подробного описания.

Монах был в коричневой сутане капуцина с откинутым на спину капюшоном и в сандалиях (согласно уставу, на босу ногу) с деревянными подошвами, что держались на двух желтых кожаных ремнях и не только стучали по мостовой, но и били по его пяткам. На бритой голове капуцина сохранился лишь венчик из волос, напоминающий о терновом венце Христа; стан его был перехвачен чудо-веревкой святого Франциска, внушающей верующим глубокое уважение к этому ордену, ибо три символических узла на ней напоминают об обетах, которые монахи приносят, отрекаясь от мира, а именно: обеты бедности, целомудрия и послушания.