Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2

— Не правда ли, доктор?

— Да, ваше величество, — кивнул Жильбер, — один из самых преданных ваших друзей!

— Это другое дело… — заметил Мандэ. — Один отряд национальных гвардейцев будет размещен в ратуше, другой — на Новом мосту; они пропустят мятежников, и пока люди господина д'Эрвили и швейцарцы господина Майярдо будут отражать их атаку, мои отряды отрежут мятежникам пути к отступлению и ударят с тыла.

— Вот видите, сударь, — обратилась королева к доктору, — что десятое августа — это вам не двадцатое июня.

— Увы, ваше величество, — я, признаться, беспокоюсь, — отозвался Жильбер.

— За нас? За нас? — настаивала королева.

— Ваше величество! — воскликнул Жильбер. — Я уже говорил вам: насколько я не одобрял Варенн…

— Настолько вы советуете Гайон!.. У вас есть еще немного времени, чтобы спуститься со мною вниз, господин Жильбер?

— Разумеется, ваше величество.

— Тогда идемте!

Королева стала спускаться по неширокой винтовой лестнице в первый этаж дворца.

Первый этаж был превращен в настоящий лагерь, лагерь укрепленный и охраняемый швейцарцами; все окна там уже были, по выражению королевы, «забаррикадированы».

Королева подошла к полковнику.

— Ну, господин Майярдо, — проговорила она, — что вы можете сказать о своих людях?

— Они, как и я, готовы умереть за ваше величество.

— Будут ли они нас защищать до конца?

— Если они начнут стрельбу, ваше величество, они не прекратят ее вплоть до письменного распоряжения короля.

— Слышите, сударь? За пределами дворца нас окружают враги; но во дворце нам преданы все до единого.

— Это меня утешает, ваше величество; однако этого недостаточно.

— Знаете, доктор, вы слишком мрачно смотрите на вещи.

— Ваше величество показали мне все, что хотели; позволите ли вы мне проводить вас в ваши покои?

— Охотно, доктор; как я устала! Дайте руку!

Жильбер склонил голову перед оказанной ему величайшей милостью, редко оказываемой королевой даже самым близким людям, особенно с тех пор, как случилось несчастье.

Он проводил ее до спальни.

Войдя в свою комнату, Мария-Антуанетта упала в кресло.

Жильбер опустился перед ней на одно колено.

— Ваше величество! — промолвил он. — Во имя вашего августейшего супруга, во имя ваших дорогих детей, ради вашей собственной безопасности в последний раз заклинаю вас воспользоваться имеющейся в ваших руках силой не для сражения, а для побега!

— Сударь! — отвечала королева. — С четырнадцатого июля я мечтаю о том, чтобы король за себя отомстил; настала решительная минута, так нам, во всяком случае, кажется: мы спасем монархию или похороним ее под развалинами Тюильри.

— Неужели ничто не может заставить вас отказаться от этого рокового решения?

— Ничто.

С этими словами королева протянула Жильберу руку для поцелуя, в то же время знаком приказывая ему встать.

Жильбер почтительно коснулся губами руки королевы и, поднимаясь, проговорил:

— Ваше величество! Позвольте мне написать несколько слов; дело представляется мне настолько срочным, что я не хотел бы терять ни минуты.

— Прошу вас, сударь, — кивнула королева, жестом приглашая его пройти к столу.

Жильбер сел и написал следующее:

«Приезжайте, сударь! Королеве грозит смертельная опасность, если друг не уговорит ее бежать, а я полагаю, что Вы — единственный ее друг, которого она могла бы послушать».

Он поставил подпись и написал адрес.

— Не будет ли с моей стороны любопытством поинтересоваться, кому вы пишете? — спросила королева.

— Графу де Шарни, ваше величество, — отвечал Жильбер.

— Графу де Шарни?! — побледнев и содрогнувшись, вскричала королева. — Зачем же вы ему пишете?

— Чтобы он добился от вашего величества того, к чему не могу склонить вас я.

— Граф де Шарни слишком счастлив, чтобы помнить о своих старых друзьях, оказавшихся в несчастье: он не приедет, — заметила королева.

Дверь отворилась: на пороге появился лакей.

— Только что прибыл граф де Шарни! — доложил лакей. — Он просит узнать, может ли он засвидетельствовать свое почтение ее величеству.

Смертельная бледность залила щеки королевы; она пролепетала нечто бессвязное.

— Пусть войдет! Пусть войдет! — приказал Жильбер. — Само небо его посылает!

В дверях показался Шарни в форме морского офицера.

— О! Проходите сударь! Я как раз собирался отправить вам письмо.

Он подал письмо графу.

— Я узнал об опасности, грозившей вашему величеству, и поспешил приехать,

— с поклоном проговорил Шарни.

— Ваше величество! Ваше величество! Заклинаю вас небом, послушайтесь графа де Шарни: его устами говорит Франция!

Отвесив почтительный поклон королеве и графу, Жильбер вышел, унося в душе последнюю надежду.

С позволения наших читателей мы перенесемся в один из домов по улице Ансьен-Комеди недалеко от улицы Дофины.

В первом этаже этого дома проживал Фрерон.

Пройдем к двери; напрасно мы стали бы к нему звонить: он сейчас находится во втором этаже у своего приятеля Камилла Демулена.

Пока мы будем подниматься по лестнице, преодолевая семнадцать ступеней, отделяющих один этаж от другого, позвольте в двух словах рассказать о Фрероне.

Фрерон (Луи-Станислав) был сыном замечательного Эли-Катрин Фрерона, подвергавшегося несправедливым и жестоким нападкам Вольтера; когда читаешь сегодня критические статьи, направленные против автора «Орлеанской девственницы», «Философского словаря» и «Магомета», удивляешься тому, насколько верны замечания журналиста, сделанные им в 1754 году и совпадающие с нашими в 1854 году, то есть, сто лет спустя.

Фрерон-младший — ему было тогда тридцать пять лет, — был потрясен несправедливостями, совершенными по отношению к его отцу, не снесшему оскорблений и скончавшемуся в 1776 году в результате уничтожения хранителем печати Мироменилем его «Литературного альманаха»; Фрерон горячо воспринял Революцию, он выпускал или собирался выпускать в это время «Оратора Народа».

Вечером 9 августа он находился, как мы уже сказали, у Камилла Демулена, где ужинал вместе с Брюном, будущим маршалом Франции, а пока — типографским мастером.

За столом вместе с ними сидели Барбару и Ребекки.

Одна-единственная женщина принимала участие в трапезе, чем-то напоминавшей ужин гладиаторов перед выходом на арену, носивший название свободной трапезы, Женщину эту звали Люсиль.

Нежное имя, очаровательная женщина, оставившие по себе болезненное воспоминание в анналах Революции!

Мы не сможем проводить тебя в этой книге вплоть до эшафота, на который ты, любящее и поэтичное создание, пожелала подняться вслед за мужем; однако мы набросаем твой портрет двумя росчерками пера.