Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2

После ужина дофина королева заставляла сына прочитать такую молитву:

«Господь всемогущий, давший мне жизнь и искупивший мои грехи! Я люблю Тебя! Продли дни моего отца, а также всей моей семьи, защити нас от наших врагов; дай госпоже де Турзель силы вынести все, что ей пришлось перевить из-за нас».

Потом Клери раздевал и укладывал дофина, около него садилась одна из принцесс и сидела до тех пор, пока он не заснет.

Каждый вечер в этот час рядом с Тамплем проходил разносчик газет, выкрикивая дневные новости; Клери был уже начеку: он передавал услышанные новости королю.

В девять часов король ужинал.

Клери относил на подносе ужин той из принцесс, что дежурила у постели дофина.

Покончив с ужином, король возвращался в комнату королевы, подавал ей и сестре руку в знак прощания, целовал детей, поднимался к себе, уходил в библиотеку и читал там до двенадцати часов.

Дамы запирались у себя; один из офицеров муниципалитета оставался в комнатушке, разделявшей обе их спальни; другой следовал за королем.

Клери стелил себе рядом с кроватью короля; однако, прежде чем лечь, Людовик XVI ждал, пока поднимется новый офицер, чтобы узнать, кто дежурит и видел ли он его раньше. Муниципальные офицеры сменялись в одиннадцать часов утра, в пять часов вечера и в полночь.

Такая жизнь безо всяких изменений продолжалась до тех пор, пока король оставался в малой башне, то есть до 30 сентября.

Как видит читатель, положение было неутешительное, и это вызывало тем больше жалости, что все невзгоды переносились с большим достоинством; даже наиболее враждебно настроенные охранники смягчались: они приходили следить за отвратительным тираном, разорившим Францию, перестрелявшим французов, призвавшим на помощь иноземцев, а также за королевой, сочетавшей в себе похотливость Мессалины с распущенностью Екатерины II, а вместо того они видели одетого в серое добряка, которого они зачастую принимали за королевского камердинера; он ел и пил с аппетитом, спокойно спал, играл в триктрак или пике, учил сына латыни и географии и загадывал шарады своим детям; видели и его жену, гордую и высокомерную, это верно, однако полную достоинства, спокойную, смиренную, не утратившую привлекательности; она учила дочь вышивать, сына — молиться, вежливо разговаривала со слугами и называла камердинера «мой друг».

В первые минуты все испытывали ненависть: каждый из этих людей, настроенных враждебно и жаждавших мести, поначалу давал выход этим чувствам; однако мало-помалу человек смягчался; он уходил утром из дому с угрожающим видом и высоко поднятой головой, а возвращался вечером печальный, с поникшей головой; жена поджидала его, сгорая от любопытства.

— А-а, вот и ты! — восклицала она.

— Да, — коротко отвечал муж.

— Ну как, видел тирана?

— Видел.

— Он кровожадный?

— Да нет, похож на рантье из Маре.

— Что делает? Верно, бесится! Проклинает Революцию! Он…

— ..Он все время занимается с детьми, учит их латыни, играет с сестрой в пике и загадывает шарады, чтоб позабавить жену.

— Неужто его не мучают угрызения совести?

— Я видел, как он ест: это человек с чистой совестью; я видел, как он спит: могу поручиться, что кошмары его не мучают.

И жена тоже задумывалась.

— Стало быть, он не такой уж жестокий и не так виноват, как говорят?

— Насчет вины мне ничего не известно, а вот что не жесток — за это я отвечаю; несчастный он — вот это уж точно!

— Бедняга! — вздыхала жена.

Вот что происходило: чем более коммуна унижала своего пленника, тем очевиднее всем становилось, что это такой же человек, как все прочие; и тогда другие люди проникались жалостью к тому, в ком они признавали себе подобного.

Эта жалость высказывалась порой непосредственно королю, дофину, Клери.

Однажды каменотес прорубал в стене, в передней, отверстия, чтобы поставить там огромные запоры. Пока он завтракал, дофин играл его инструментами; тогда король взял у мальчика из рук молоток и долото и, будучи умелым слесарем, стал показывать, как нужно с ними обращаться.

Мастеровой из угла, где он сидел, закусывая хлебом и сыром, с удивлением следил за происходящим.

Он не вставал перед королем и принцем: он поднялся перед отцом и сыном; еще не успев прожевать, он подошел к ним, сняв шляпу.

— Ну что ж, — проговорил он, обращаясь к королю, — когда вы выйдете из этой башни, вы сможете похвастаться, что трудились над собственной тюрьмой!

— Эх! — вздохнул в ответ король. — Как и каким образом я отсюда выйду?

Дофин заплакал; мастеровой смахнул слезу; король выронил молоток и долото и вернулся в свою комнату, которую долго мерил большими шагами.

На следующий день часовой стоял, как обычно, у входа в комнату королевы; это был житель предместья, одетый хоть и бедно, но опрятно.

Клери был в комнате один, он читал. Часовой не сводил с него внимательных глаз.

Спустя некоторое время Клери, вызванный кем-то из членов королевской семьи, встает и хочет выйти; однако часовой, робко преградив ему путь, едва слышно говорит:

— Выходить запрещено!

— Почему? — спрашивает Клери.

— Приказом мне предписано не спускать с вас глаз.

— С меня? — переспрашивает Клери. — Вы наверное ошибаетесь.

— Разве вы не король?

— Так вы не знаете короля?

— Я никогда его не видел, сударь; да, признаться, я бы предпочел увидеть его не здесь.

— Говорите тише! — шепнул Клери. Показав на дверь, он продолжал:

— Я сейчас зайду в эту комнату, и вы увидите короля: он сидит у стола и читает.

Клери вошел и рассказал королю о том, что произошло; король встал и прошелся из одной комнаты в другую, чтобы славный малый успел вволю на него насмотреться.

Не сомневаясь в том, что именно ради него король так беспокоится, часовой заметил Клери:

— Ах, сударь, до чего король добр! Я никак не могу поверить в то, что он совершил зло, в котором его обвиняют.

Другой часовой, стоявший в конце той самой аллеи, где гуляла королевская семья, дал однажды понять именитым узникам, что ему необходимо передать им некоторые сведения. Сначала никто словно не замечал его знаков; потом принцесса Елизавета подошла к часовому узнать, не с ней ли он хочет говорить. К несчастью, то ли из страха, то ли из робости молодой человек с тонкими чертами лица так ничего и не сказал: только две слезы выкатились у него из глаз, и он пальцем показал на кучу щебня, где, по-видимому, было спрятано письмо. Под предлогом, что ищет в камнях биты для принца, Клери стал рыться в щебне; однако офицеры, несомненно, догадались, что он там ищет, и приказали ему отойти, а также под страхом разлуки с королем запретили заговаривать с часовыми.

Впрочем, далеко не все имевшие дело с узниками Тампля проявляли чувства почтительности и сострадания: во многих из них ненависть и жажда мести настолько глубоко укоренились, что самый вид несчастья короля, которое он переносил достойно и как обыкновенный буржуа, не мог отвлечь этих людей от их чувств, и потому король и королева подвергались грубым нападкам, проклятиям, а порой даже оскорблениям.