Александр Дюма - Графиня де Шарни. Том 2

Не успела карета проехать и лье, а ее уже окружала чудовищная толпа, и выглядела она куда грознее, чем когда бы то ни было.

Сюда сошлись все, кто жил в окрестностях Парижа. Барнав хотел принудить форейторов перейти на рысь, но национальная гвардия Кле, ощетинившись штыками, перегородила дорогу.

Было бы безумием пытаться прорвать эту плотину; даже королева поняла, сколь это опасно, и умолила депутатов не возбуждать еще более ярость народа, эту страшную бурю, приближение которой уже чувствовалось и громовые раскаты которой уже доносились до слуха.

Вскоре толпа стала настолько многочисленной, что лошади перешли на шаг.

Жара стояла небывалая; казалось, дышали уже не воздухом, а жидким пламенем.

Беззастенчивое любопытство народа преследовало короля и королеву, которые, пытаясь укрыться от него, сидели, сжавшись, по углам.

Любопытные вскакивали на подножки и просовывали головы в берлину; иные взбирались на карету, висли на запятках, а кое-кто цеплялся за лошадей.

Только чудом Шарни и его товарищи остались в живых, хотя смерть угрожала им неоднократно.

Оба гренадера были просто не в состоянии отразить все удары; они просили, умоляли, даже приказывали от имени Национального собрания, но голоса их терялись в шуме, криках, брани.

Впереди кареты шагали около двух тысяч человек, за нею следовали более четырех тысяч.

По обеим сторонам ее двигалась неисчислимая толпа, и с каждой минутой она все росла и увеличивалась.

Чем ближе подъезжали к Парижу, тем сильней становилось ощущение, что не хватает воздуха, словно весь его поглощал гигантский город.

Карета ползла при тридцатипятиградусной жаре в тучах пыли, каждый атом которой казался частицей толченого стекла.

Королева несколько раз откидывалась на спинку сиденья, жалуясь, что задыхается.

Около Бурже король страшно побледнел, и все решили, что он сейчас потеряет сознание; он попросил стакан вина, у него случилась сердечная слабость.

Малого недоставало, чтобы ему подали, как распятому Христу, губку, смоченную в уксусе и желчи. Такое предложение было сделано, но, к счастью, его отвергли.

Так добрались до Ла-Виллет.

Здесь сопровождающей толпе пришлось сжаться, и примерно в течение часа она протискивалась между двумя рядами домов, белые каменные стены которых, отражая солнечные лучи, усиливали тем самым жару.

Тут были мужчины, женщины, дети. Такого чудовищного скопления народа не было нигде; люди стояли так плотно, что невозможно было пошевелиться.

Двери, окна, крыши — все было забито любопытными.

Деревья сгибались под тяжестью этих живых плодов.

И все встречавшие короля были в шляпах.

А причина была вот какая: накануне на парижских улицах была расклеена следующая афиша:

Всякий, кто поклонится королю, будет побит палками.

Всякий, кто оскорбит его, будет повешен.

Все это было настолько ужасно, что комиссары не решились проехать через улицу Фобур-Сен-Мартен, изобилующую всевозможными препятствиями, а следовательно, опасностями; к тому же после жестокой расправы над Бертье эта роковая, обагренная кровью улица была вписана в летопись убийств.

Решено было въезжать в город через Елисейскис поля, и процессия, огибая Париж, вышла на внешнее кольцо бульваров.

Это означало три лишних часа пытки, и пытка эта была столь невыносимой, что королева стала умолять выбрать кратчайший, пусть даже более опасный путь.

Дважды она задергивала шторки, но ропот толпы оба раза заставил ее вновь раздвинуть их.

Впрочем, у заставы карету окружил большой отряд гренадеров.

Многие из них шагали у самых дверей берлины, и медвежьи их шапки закрывали окна.

Около шести вечера авангард процессии наконец достиг стен парка Монсо; он вез с собой три пушки, которые страшно грохотали, катясь по неровной каменной мостовой.

Авангард состоял из кавалерии и пехоты, но ему было почти невозможно удерживать строй, так как толпа, вклиниваясь в него, постоянно ломала ряды.

Те, кто увидел его, отхлынули к Елисейским полям; вот уже в третий раз король въезжал в город через эту роковую заставу.

В первый раз — после взятия Бастилии.

Во второй — после событий пятого и шестого октября.

А теперь он въезжал в третий раз — после бегства в Варенн.

Весь Париж, узнав, что процессия прибудет по дороге, ведущей из Нейи, устремился на Елисейские поля.

Словом, подъехав к заставе, король и королева увидели огромное, бескрайнее людское море, молчаливое, угрюмое и угрожающее. Все были в шляпах.

Но самым ужасным, во всяком случае, самым мрачным во всем этом были две шеренги национальных гвардейцев, выстроенных от заставы до самого Тюильри и держащих в знак траура ружья прикладами вверх.

То действительно был день безмерного траура — траура по монархии, просуществовавшей семь столетий!

И карета, медленно катившаяся среди народной толпы, была погребальной колесницей, что везла к могиле королевскую власть.

Увидев длинную цепь национальных гвардейцев, солдаты, сопровождавшие карету, потрясая оружием, закричали:

— Да здравствует нация!

Клич этот тотчас же прозвучал вдоль всей цепи от заставы до Тюильри.

Вырвавшись из-под деревьев Елисейских полей, крики: «Да здравствует нация!» — сразу же покатились, подобно волнам, в разные стороны — к улицам предместья Руль и к берегу Сены.

То был клич братства, изданный всей Францией.

Из этого братства было исключено одно-сдинственное семейство — то, что хотело бежать из Франции.

Потребовался целый час, чтобы доехать от заставы до площади Людовика XV. Лошади едва тащились, на каждой сидел гренадер.

За берлиной, в которой ехали король, королева, их дети, Петион и Барнав, следовал кабриолет с двумя камеристками королевы и г-ном де Латур-Мобуром, а за ними двуколка, открытая, но затененная срезанными ветками, и в ней находились Друэ, Гийом и Можен, то есть те, кто арестовал короля и оказал при аресте вооруженную поддержку. Усталость принудила их прибегнуть к этому средству передвижения.

И только неутомимый Бийо, словно жажда мести превратила его плоть в бронзу, продолжал ехать верхом и, казалось, предводительствовал всей процессией.

Когда выехали на площадь Людовика XV, король обнаружил, что у статуи его деда завязаны глаза.

— Что они хотели сказать этим? — обратился король к Барнаву.

— Не знаю, государь, — ответил Барнав.

— Я знаю, — сказал Петион. — Этим они хотели показать слепоту монархии.

Несмотря на конвой, несмотря на присутствие комиссаров, несмотря на афиши, грозящие повешением за оскорбление короля, народ раза три прорывал цепь гренадеров, слишком слабую и бессильную преграду, чтобы сдержать эту стихию, которой Бог забыл повелеть, как повелел некогда морю: