Олег Гончаров - Полонянин

— И долго ли ждать знака твоего? — одернул его Соловей.

— Может, год, а может, десять, — усмехнулся я. — Пока у варягов слабины не почую да знак не подам. Ясно, болярин?

— Ясно, княжич. — И с колена встал, подпругу у коня моего подтянул. — Чего сидишь-то? Застудишься, как завтра на стрельбище выйдешь?

— Вспомнила бабка здоровых сисек… — рассмеялся на это Соловей.

…Еще один спокойный вдох, еще один спокойный выдох… стою — тетиву тяну. Народ вокруг притих. Замер в ожидании, когда мой лук распрямится, тетива запоет звонко и уйдет стрела на встречу с мишенью. Тогда закричат люди радостно, а может, вздохнут разочарованно. Понимаю я, что только от меня зависит, радость или печаль я народу принесу. Оттого из последних сил стрелу сдерживаю. Ветер ловлю, чтоб не помешал он ей куда надо вонзиться. А он, как назло, привередничает. То слева на меня подует, то прямо в лицо задышит. Видно, нравится ему надо мной озорничать. А думы, что ветер, отпустят на мгновение и снова нахлынут…

Это я почувствовал сразу, как только лук взял. Почти два года, кроме узды да гужи, ничего в руках не держал. Трудно теперь приноравливаться. Пусть лук не абы какой, а Жиротом слаженный да Зеленей мне одолженный, пусть за стрелу можно спокойным быть, на совесть сделана Людо-Мазовщанином, только руки не желают слушаться. Отвыкли. И я от лука отвык.

Времени у меня все меньше, так что некогда раздумывать, сживаться с луком надобно. Родниться с ним, чтоб в трудный час не подвел.

— Лук ты мой, лучок верный, — тихонько шептал я, — ты почуй мою руку на своем плече. Тетива-бичева звонкая, подомнись, натянись до моей щеки. Стрелка каленая с жалом пчеловым, подчинись моему зраку, стань женой ласковой. Я не ворог вам, а сердешный друг, и, как другу, мне вы откликнитесь…

Так я причитал, а вокруг ристание начиналось.

С утра пораньше вышли конники. Их было пятеро.

Зеленя от земли Даждьбоговой, от народа древлянского, который хотят русским сделать. Другой хоробр от кривичей. Не знал я его имени, знал только, что он Макощь славит. Соловей от вятичей, Велес Мудрый у него в Покровителях. От славен всадник наперед выехал, конь под ним огненно-рыжий, как сам Хоре-Солнце светится, костяк у него крепко сложенный, такой в бою не подведет, но для скачек не сильно годен. Четверо витязей, а пятый — Свенельд. Говорил же мне Святослав, что воевода решил в конном испытании потягаться. Интересно мне стало, а за какого Бога варяг тягаться вышел? За Перуна или за Торрина?

Выстроились в ряд, изготовились. Звенемир перед ними вышел:

— Готовы вы коней своих пред светлые очи Богов наших выставить?

— Готовы! — дружно ответили конники.

— Во славу Коляды, в честь Перунова огня скорого, именем Сварога Создателя. — Он поднял посох над головой. — Вперед!

И сорвались кони, с места в галоп взяли.

Заволновался народ, на крик изошел. Подгоняют конников, а те и без того не мешкают — скачут, стараются. Кони под ними чуть из кожи не выскакивают. Вперед вырываются, стелются над днепровским льдом, копытами в него стучат. Гонка идет не за страх, а за славу. Вначале Свенельд поотстал немного. Но я его жеребца хорошо знаю, оттого и нет у меня переживания. Вот только почему-то хочется мне, чтоб варяг последним пришел. Видать, от большой любви.

Но жеребец воеводин быстро на дороге ледяной обвыкся. Уверенно нагонять остальных начал. Только что последним был, а уже третьим идет, да ко второму подтягивается. А на втором Зеленя.

— Давай, древлянин! — шепчу я. — Помоги тебе Даждьбоже пресветлый!

А Свенельд уж вровень со вторым — голова к голове. Но впереди еще самое сложное.

Добежали конники до поворотного столба, огибать его начали, тут у коня Зелениного копыта поехали, по льду заскользили. Он на завороте на круп сел, да так на заду и проехался. Соскочил с него Зеленя, но не надолго — поднялся конь, а всадник уже в седле. Всего-то мгновение потерял. Но и этого оказалось достаточно, чтоб Свенельд вторым в этой скачке стал. Впереди у него лишь Соловей остался.

А народ орет, надрывается. Я подивился даже, откуда в людях столько сил? Который день игрища идут, которую ночь пиры не смолкают, а жителям града Киева и посадов его все точно трын-трава. Выпито и съедено немало, спето и переплясано еще больше, а они, точно дети малые, радуются. И неймется им, не спится. Медом не корми — дай поорать да побалагурить.

Громче всех Святослав кричит. На курганчике своем руками размахивает, скачет и подпрыгивает, и никак его Ольга утихомирить не может.

— Давай! Свенельд! Давай! — звонко кричит мальчишка, переживает за дядьку. — Я их всех победю-ю-ю!

И Свенельд давал. Выжимал из жеребца все силы, а тот и сам рад себе жилы рвать. Не любит жеребец вторым быть, как и хозяин его. Да только конь — животина нежная и к добрым рукам быстро привыкает. Знаю, что стоит свистнуть мне сейчас по-особому, и встанет конь. Встанет как вкопанный. Я его к свисту этому всю осень приучал, так чтоб не заметил никто. Потихонечку. Я не знал, для чего мне это нужно, но чуял, что когда-нибудь пригодится. Может, и настал тот миг?

И вдруг подумал я: «И что дальше будет?»

Словно наяву увидел, как слетает со своего жеребца воевода, как мордует он коня, как ножом ему глотку режет. В злобе своей варяг страшен, и с него станется.

Жалко мне коня стало.

А еще Гостомысл пригрезился… как он мне, послуху несмышленому, говорит строго:

— В подлости, княжич, радости не найдешь. Подлость радость сжирает. И подлый человек не должен жить в этом Мире, ибо через него красота погибает. Лучше костьми ляг, а подлости не соверши…

Не стал я свистеть.

Посовестился.

А конники уже возвращаются. Свенельд впереди идет. Так и должно было быть. Я его жеребчика хорошо знаю, такой вторым быть не может.

Первым воевода к берегу подскочил. На курганчик к Святославу влетел, соскользнул с коня и поклон земной кагану отвесил.

— Громовержец ныне в ристании конном выиграл. — И встал гордо. Воевода — воробей стреляный, и на мякине с половою его не проведешь. Эка вывернулся. Громовержцу победу отдал, а какому?

Перуну?

Торрину?

То-то, я смотрю, и поляне, и варяги радуются. Всяк под Громовержцем своего Бога прославляет. Словно и нет прежней вражды, еще чуток, и брататься кинутся. Хитро, ничего не скажешь, Асмудово семя, если сумело посадских с городскими хоть ненадолго примирить. А на льду уже скоморохи пляшут — не дают народу остыть. Баян снова над бубном тешится. В Коляду всяк по-своему удаль оказывает, кто на бранном поле, кто в питии, а кто, как он, — плясками да песнями.

Лишь холопам кагановым не до веселья. Они для боев место отаптывают. И хоробры к схватке готовятся, по пояс раздеваются. Мечи свои раскручивают, чтобы плечи согреть. И Путята среди них. Шрам его страшный на морозе побагровел.