Владимир Нефф - У королев не бывает ног

Прогуливаясь по городу, особа нижестоящая обязана держаться самое меньшее на шаг позади от особы вышестоящей и поближе к канаве, прорытой посреди проезжей части, и так далее и так далее.

Должно признать, что в этих науках Джованни преуспевал более — тут он был восприимчивее своего старшего друга. Петр попросту не умел пассивно подчиняться правилам, кои внушали и вбивали ему в голову, желая знать, отчего это так, а не иначе. «Почему я должен, — спрашивал он, — считать, например, маэстро Вольмута, прекрасного архитектора, особой нижестоящей, чем императорский подкоморий, о котором известно, что он жулик, либо чем главный егерь, о ком каждый знает, что он безнадежный, неисправимый болван?»

— Ах, мальчик, — упрекал его, болезненно сморщившись, мсье Ферраль, maltre des ceremonies [20]пражского двора, — одно из главных правил, с которым тебя здесь познакомили, было такое: никогда ни о чем не спрашивать высокопоставленных особ, а поскольку — я не имею в виду прислугу — при дворе нет особ, поставленных ниже, чем ты, значит, тебе вообще воспрещен какой бы то ни было уровень расспросов; а ты все спрашиваешь да спрашиваешь, просто беда! — Однажды мсье Ферраль предсказал ему и, как оказалось, пророчески: — Мальчуган ты ловкий и сообразительный, но, боюсь, на вопросах, касающихся придворного этикета, свернешь себе шею.

Впрочем, если не считать этих мелких инцидентов, не только Джованни, но и Петр вели себя хорошо, и все были ими довольны. На вечере балета, который был устроен в честь визита архиепископа руанского, побочного брата французского короля, оба мальчика выступили танцорами — Джованни в роли певца Олимпа, а Петр — Пана, и когда они закончили, архиепископ от избытка чувств поцеловал Джованни прямо в губы, а Петра осенил крестным знамением. С той поры все определилось, в придворной иерархии они заняли свое скромное место, но уже не в качестве пажей, а как равные среди равных.

Незадолго до перемены пажеского платья на придворное Джованни начал заниматься нумизматикой, поскольку отец задумал — конечно, в подходящее, удобное время — посадить, то бишь устроить его на место управляющего императорскими коллекциями старых монет. Это считалось в порядке вещей, и Петр отнесся к такому шагу графа Одорико с одобрением; однако, хотя место управляющего самому ему представлялось убожеством, его все-таки неприятно задело, что граф продвигает вперед своего сына, а о нем, Петре, нисколько не думает. Петр, потрясенный казнью безвинного пивовара Топинки, лелеял в душе надежду — взлететь когда-нибудь высоко, как можно выше, к самому изножью императорского трона, чтобы взять в собственные руки устроение общественных дел и наладить в них порядок и справедливость, хотя и трезво отдавал себе отчет, что едва ли возможно этого достичь сразу, за один присест, как это вышло у библейского Иосифа, который только за то, что верно растолковал египетскому фараону его сон, был тут же, без промедления, поставлен властителем над всей землей египетской. Увы, скорее всего этому не сбыться никогда; подобное случалось разве что в давние времена, в древности, но теперь, при нынешних порядках, к осуществлению таких целей нужно приближаться медленно, исподволь, шаг за шагом, и терпеливо ждать счастливого случая. К сожалению, влиятельные люди, кишевшие вокруг императорского трона, явно ничтожные и ни к чему не пригодные, нисколько не заботились о том, чтобы предоставить такую возможность Петру, и держались за свои кресла, словно вши за рубашки, даже во сне не соглашаясь посторониться и дать дорогу сыну бедного алхимика, позволив ему сделать хотя бы первый шаг на пути к желанным высотам. И все-таки именно граф Гамбарини предоставил возможность Петру проявить свои способности, причем самым блестящим образом.

В начале июня, когда Петру уже минуло шестнадцать, в Праге собрался представительный сословный сейм, предметом забот которого было раздобыть деньги для предстоящей войны с турком. Почти перед самым открытием сейма император занемог и поручил трем весьма высоким вельможам — главному гофмейстеру, главному канцлеру и главному бургграфу заменить его и при этом подробно осведомлять о ходе и результатах заседаний. Господа бросились на поиски хорошего стилиста, знатока латыни, кто мог бы справиться с этой, весьма деликатного свойства задачей, ибо император, утонченный гуманист, не терпел дурной латыни, а корявый слог мог повергнуть его как в глубины меланхолии, так и в необузданную ярость. Поднялась суматоха и паника, все, кто до сих пор хвастал своими несравненными, исключительными познаниями в латыни, попрятались в загородных поместьях или же слегли с приступом лихорадки, так что графу Гамбарини не стоило слишком больших усилий продвинуть на место письмоводителя и секретаря своего подопечного Петра; и Петр ринулся исполнять это ответственное задание с пылом, свойственным его возрасту, и исполнил его с успехом, соразмерным своему таланту; два часа спустя после вручения доклада в высочайшие руки при дворе уже всем стало известно, что император, читая Петрову запись, удовлетворенно кивал головой, издавая при этом свистящие звуки: «ц-ц-ц».

Право же, не всякому доводится заслужить похвальное «ц-ц-ц» государя императора, ну а кому это удалось, тот может себя поздравить: Петр так и поступил, с улыбкой выслушивая легенды о том, что, дескать, императору не терпится поглядеть на автора прекрасного проекта и он ждет не дождется своего выздоровления, чтобы пригласить Петра к себе и лично с ним познакомиться.

Встреча эта действительно имела место, но при обстоятельствах совершенно иных, чем Петр воображал, и столь ужасных, что тут, вне всякого сомнения, не обошлось без дьявольского участия.

Небольшая группка дворян, и Петр в их числе, однажды совершала прогулку по королевским садам, за люстхаузом, над Оленьим рвом, с любопытством наблюдая зубров и туров, населявших ров. О плечо Петра опиралась миленькая баронесса из В**, дама пикантная и на все согласная. Петр ухаживал за ней несмело, зато тем успешнее, поскольку ее, искушенную обольстительницу, привлекала его неопытность в делах флирта и любви; она открыто и бесстыдно проявляла свою благосклонность к Петру, прижимаясь к нему и подымая вверх свое улыбающееся личико, украшенное черной мушкой. И он, будучи выше ее на голову, склонял к ней свое пылающее лицо, убежденный, что любит, ибо ее расположение льстило его самоуверенности, а самоуверенность разжигала его мужественность, так что при виде обольстительной ложбинки за вырезом лифа баронессы, открытой его взору, его мужская сила прибывала бурно и неудержимо, чего баронесса не могла не заметить и отвечала Петру страстным воркованьем.