Владимир Нефф - У королев не бывает ног

Петр хмуро молчал.

— Ну? — настаивал граф. — У меня нет времени долго ждать. Ты признаешь, что у королев не бывает ног, или нет?

— А как я буду выглядеть в глазах Джованни, подчинившись вашему давлению? — спросил Петр. — Вы же сами столько раз радовались тому, что я оказываю благотворное влияние на вашего сына. Вы думаете, если он перестанет меня уважать, все останется по-прежнему? Ведь я знаю его, как самого себя, и могу вообразить, что он сказал, когда вы поставили свое условие. «Это все равно, — без сомнения, ответил он, — как если бы вы просто махнули на Петра рукой — пусть, дескать, сам выбирается из той каши, которую заварил, — потому что даже на дыбе Петр не признает глупости, вроде той, будто у королев не бывает ног». Даю руку на отсеченье, Джованни ответил так, и теперь я должен обмануть его доверие? А вы сами, граф Гамбарини? Допустим, я даже проговорю те слова, на которых вы настаиваете, и вы поможете мне выбраться на свободу, и я вернусь к вам, и все пойдет своим чередом. Но на самом ли деле все пойдет своим чередом? Я теперь говорю не о Джованни, я говорю лишь о вас. Разве я ничего не потеряю в ваших глазах? И останусь прежним Петром Куканем из Кукани, кем был до сих пор? Не посмотрите ли вы на меня с явным разочарованием, с обманутой надеждой?

Граф привык ждать от Петра всяких неожиданностей, но этот вопрос его ошеломил.

— Что ты потеряешь в моих глазах? — промолвил он. — О каком таком разочаровании ты толкуешь? Ты что же, полагаешь, будто я считаю тебя этаким исполином добродетели, воплощением порядочности и справедливости?

Петр покраснел.

— Извините, Ваше Сиятельство, я выразился несколько опрометчиво. Но так и есть, у меня и впрямь сложилось впечатление, будто кое-что я все-таки собой представляю, воплощением чего-то являюсь и, отступись я хоть на пядь, откажись быть самим собой и, находясь в здравом уме и твердой памяти, объяви то, что считаю бессмыслицей и ложью, правдой, во мне все рухнет.

— Я тебе скажу, что ты собой представляешь и воплощаешь, — повторил граф. — В более мягкой форме я это высказывал тебе уже не раз, — вероятно, чересчур мягко, поскольку не отдавал себе отчета, как далеко ты зашел. Высокомерие, самонадеянность и отвратительное себялюбие — вот что ты собой представляешь и воплощением чего являешься, и ничего не случится, если, выражаясь твоими словами, все это рухнет. Коли уж о том речь, я скажу, каким я тебя представляю и чем ты являешься в моих глазах. Ты — не фанатик правды и добродетели, каковым себя считаешь, это лишь поза, которую ты принял, всего лишь личина, которую ты на себя нацепил и которую ты лелеешь и холишь, полагая, что это делает тебя интересным, прикрывает твою заурядность. Освободись, Петр, не только из тюрьмы, но и от этой своей брони, она тебе мешает, и произнеси эти пять слов, да, да, всего лишь пять слов, от них зависит твое будущее, потому как без меня ты — чистый нуль. Пять слов, Петр. Повторяй за мной — признаю: у королев не бывает ног.

Петр молчал, горестно вперив взгляд в пол, и графу почудилось, что строптивость юноши ослабевает.

— Еще раз, — сказал он. — Я повторяю: признаю…

— Признаю, — отозвался Петр, заливаясь ярким румянцем.

— Ну вот видишь, уже получается, — обрадовался граф. — Итак, ты признаешь, но что ты признаешь? Что у королев… у королев…

— У королев… — повторил Петр.

— Слава Богу, — восхищался граф. — Теперь уж осталось только три слова: не бывает ног. Два ты уже произнес, теперь только три. Хотя показание, сложенное из отдельных, разбросанных слов, не считается показанием, но я удовлетворюсь, потому что для меня сейчас речь идет только о том, чтобы с чистой совестью сказать Джованни: да, он признал, что у королев не бывает ног, разумеется, после бесконечных и гордых отказов. Итак, идем далее. Эти три оставшихся словечка я бы очень хотел услышать — не бывает ног. Ну? Не…

— … у королев нет ничего, чем они отличались бы от прочих женщин, — договорил Петр.

— Осёл! — заорал граф.

— Но я не могу, не могу и ничего другого не скажу.

— Ну, хорошо. — Граф поднялся и распахнул двери, но, прежде чем выйти, обернулся еще раз. — Да, ты осёл, но и человек чести, — признал он. — Ты стоял на своем и после того, как я высказал о тебе свое мнение. Перед таким чудом я снимаю шляпу.

— Я не сомневался, что вы так это и оцените, Ваше Сиятельство, — ответил Петр.

— Однако участь твоя предрешена, — произнес граф и вышел.

Три дня спустя Петр был переведен из темницы, помещавшейся в первом этаже, в камеру третьего яруса башни, что по условиям той суровой эпохи считалось весьма комфортабельным, ибо камера была оснащена камином и деревянным лежаком, устланным соломой; и на этом лежаке сидел, сгорбившись и тоскливо улыбаясь, отец Петра, пан Янек Кукань из Кукани. При виде своего сына пан Янек поднялся и молча обнял его.

— Папенька, а вы-то как сюда угодили? — воскликнул Петр. — Что случилось?

— Не тревожься, Петр, не случилось ровно ничего, что противоречило бы естественному ходу вещей, — сказал пан Янек. — Сегодня у меня плохой день, да и у тебя тоже.

В последние годы Петр лишь изредка посещал прокопченный родительский дом, и чем дальше — тем реже, а в последний раз — полгода назад, когда внезапно скончалась его маменька, пани Афра, отравившись грибами: он отлично сознавал, что по отношению к отцу ведет себя не самым лучшим образом, и поскольку ничего подобного за ним не должно было водиться, ведь по предначертанию интеллигентной богини Лахесис он должен был всегда жить в ладу со своей совестью, — недобросовестное отношение к отцу лежало у него на душе тяжким бременем и мучило как кошмар. Поэтому столь неожиданная встреча, когда пан Янек отнесся к нему, как обычно, с нежностью и любовью, Петра обрадовала, и он почувствовал явное облегчение.

— Но отчего вас тут заперли, батюшка? — настаивал Петр. — Уж не из-за меня ли?

— Лишь отчасти, Петр, лишь отчасти, это исключительно по моей вине и неосмотрительности. Но теперь, в сущности, речь идет даже не о тебе и не о твоей злополучной дуэли, но о моем Философском камне.

И усевшись на лежаке, он поведал изумленному Петру, что его неустанный труд, чему он совместно с братом Августином посвятил столько лет, сколько Петр прожил на свете, увенчался полным успехом, Философский камень готов, достиг полного, несравненного совершенства и доказал свою чудесную силу и великую мощь, позволив пану Янеку провести первую пробу, то есть превратить грубый свинец в чистейшее золото, так что после преждевременной смерти брата Августина, скончавшегося от неумеренной радости и восторга, он, пан Янек Кукань, является единственным обладателем и владельцем Великого магистериума и Мистериума, что почти равнозначно тому, как быть наибогатейшим и наимогущественнейшим мужем во всем мире.