Кэтрин Нэвилл - Восемь

Люди словно обезумели, они подбрасывали в воздух бумаги и скандировали:

— L’audace! L’audace! Вызов! Вызов!

Зал заседаний охватило неистовство. Блуждая взглядом по галерке, Давид вдруг заметил странного незнакомца. Это был худой бледный мужчина в тщательно завитом парике, одетый в безупречный, без единой морщинки, утренний сюртук. Лицо молодого человека было мрачно, темно-зеленые глаза блестели, будто змеиные.

Давид наблюдал за ним, а молодой человек продолжал молча сидеть. Похоже, слова Дантона ничуть не впечатлили его/ Глядя на него, Давид вдруг понял: эту страну, разрываемую на части сотней воюющих между собой фракций, стоящую на грани банкротства, страну, которой угрожают сотни внешних врагов на границах, спасет не истерия дантонов или маратов, а этот человек, для чьих уст слово «добродетель было слаще, чем „жадность“ или „слава“. Он был настоящим вожlем, который восстановит пасторальные природные идеалы Жана Жака Руссо, утвердит революцию. Имя его было Максимилиан Робеспьер.

13.00

Жермен де Сталь сидела на жесткой деревянной скамье в помещении, принадлежавшем Парижской коммуне. Она сидела там уже больше двух часов. Вокруг стояли встревоженные люди, все молчали. Несколько человек сидели рядом с Жермен на скамье, остальные устроились на полу. Через открытые двери этого импровизированного зала ожидания женщина видела сновавшие туда-сюда фигуры с бумагами. Время от времени кто-нибудь подходил к дверям и выкрикивал имя. Человек, чье имя выкликали, бледнел на глазах, остальные напутственно шептали ему: «Мужайся!», и он исчезал в дверях.

Конечно же, она знала, что происходило по ту сторону дверей. Члены Парижской коммуны проводили массовые судебные процессы. «Обвиняемому», чья вина заключалась лишь в происхождении, задавали вопросы об этом и о его лояльности королю. Если кровь бедняги была достаточно голубой, то к рассвету она уже омывала улицы Парижа. Жермен не обманывалась на свой счет. У нее была единственная надежда, одна мысль поддерживала ее: она верила в судьбу. Они не отправят на гильотину беременную женщину.

Пока Жермен ожидала, теребя ленты на платье посла, мужчина позади нее внезапно обхватил голову руками и разрыдался. Остальные начали нервно поглядывать в его сторону, но никто не двинулся, чтобы его утешить. Все неловко отворачивались, словно отводили глаза от нищего или калеки. Жермен вздохнула и встала со своего места. Она не хотела думать o рыдающем мужчине. Ей надо было найти выход и спастись самой. Внезапно она поймала взгляд молодого человека, прокладывавшего себе дорогу через переполненный зал ожидания с полными руками бумаг. Его курчавые каштановые волосы были перехвачены лентой, кружевное жабо помялось. Несмотря на изнеможенный вид, его явно переполняла энергя. Жермен вдруг осознала, что знает этого юношу.

— Камиль! — позвала она. — Камиль Демулен? Молодой человек повернулся в ее сторону, и его глаза вспыхнули от изумления.

Камиль Демулен был порождением ликующего Парижа. Три года назад жаркой июльской ночью, будучи тогда учеником иезуитов, он вскочил в кафе «Безумец» на стол и призвал горожан штурмовать Бастилию. Теперь он был героем революции.

— Мадам де Сталь! — воскликнул Камиль, пробираясь к ней сквозь толпу, чтобы взять за руку. — Что привело вас сюда? Надеюсь, вы не замешаны в преступлениях против государства?

Он широко улыбнулся, его привлекательное лицо романтика было совершенно неуместно здесь, в комнате, где воздух был спертым от страха и духа смерти.

Жермен попыталась улыбнуться ему в ответ.

— Меня схватили «гражданки Парижа», — ответила она, стараясь напустить на себя хотя бы каплю дипломатического шарма, который так хорошо служил ей прежде.—Похоже, теперь жена посла, пытающаяся проехать к воротам Парижа, является врагом народа. Смешно, не правда ли? А ведь когда-то мы с вами так рьяно сражались за свободу…

Улыбка Камиля исчезла. Он неловко глянул на мужчину, сидевшего на скамье позади Жермен и продолжавшего рыдать. Схватив мадам де Сталь за руку, Камиль оттащил ее в сторону.

— Вы хотите сказать, что пытались покинуть Париж без пропуска и эскорта? В таком случае вам еще повезло. Вас могли пристрелить на месте.

— Не говорите чепухи! — воскликнула она. — У меня дипломатическая неприкосновенность. Если бы меня посадили в тюрьму, это было бы равносильно объявлению войны Швеции! Они, должно быть, сошли с ума, решив, что могут держать меня здесь!

Однако ее минутная бравада испарилась, как только она услышала следующие слова Камиля:

— Вы не знаете? Наша страна уже находится в состоянии войны, и с часу на час мы ждем нападения на столицу…—

Он понизил голос, осознав, что этого еще никто не знает и подобные известия, несомненно, вызовут волнения. — Верден пал! Жермен непонимающе уставилась на него. Ей понадобилось время, чтобы осознать весь ужас положения.

— Невозможно…— прошептала она, покачав головой. — Как близко от Парижа… Где они теперь?

— Полагаю, будут здесь в течение десяти часов, даже учитывая артиллерию. Есть приказ стрелять по любому, кто приблизится к воротам. Попытка побега будет расценена как государственная измена,—добавил он с суровым видом.

— Камиль, мне необходимо срочно присоединиться к семье в Швейцарии, — торопливо сказала Жермен. — Если я отложу отъезд, то вообще не смогу уехать. Я жду ребенка…

Камиль посмотрел на нее с недоверием, но отвага уже вернулась к мадам де Сталь. Схватив его руку, она прижала ее к своему животу. Даже через толстую ткань платья он почувствовал, что Жермен не солгала. Камиль снова улыбнулся ей чарующей мальчишеской улыбкой и слегка покраснел.

— Мадам, я буду счастлив проводить вас обратно в посольство сегодня вечером. Сам Господь Бог не сможет помочь вам покинуть город, пока мы не прогоним пруссаков. Разрешите мне поговорить с Дантоном.

Жермен с облегчением улыбнулась и сказала:

— Когда мой малыш благополучно появится на свет в Женеве, я назову его вашим именем.

14.00

До ворот Аббатской обители, монастыря, превращенного ныне в тюрьму, Валентина и Мирей добрались в карете, которую они наняли после побега из студии Давида. Улица была запружена толпой, несколько карет застряли перед въездом в тюрьму.

Толпа состояла из санкюлотов, вооруженных мотыгами и граблями. Кареты перед воротами тюрьмы оказались в ловушке: оборванцы облепили их, запрыгивали на подножки и козлы, разбивали дверцы и окна кулаками и мотыгами. Рев их сердитых голосов эхом разнесся по узкой улочке, когда тюремные стражники, взобравшись на крыши карет, попытались разогнать толпу.

Возница кареты Мирей и Валентины обернулся и сказал им: