Емельян Ярмагаев - Возвращающий надежду

Наказ кончался полными угроз словами:

«Итак, вынуждены мы назвать себя Отчаявшимися и громко возвестить миру, что мы не боимся стать мучениками за общее благо. Солдат есть крестьянин, носящий оружие. Таким образом, может случиться, что и простой виноградарь возьмет в руки аркебуз. Тогда из наковальни он станет молотом!»

Когда «Наказ» был обсужден, дополнен и отредактирован, перебеленный лист испещрили подписи, взамен которых многие по неграмотности поставили кресты.

После этого комитет, или штаб, как назвал собравшихся Жак, выразил желание отдохнуть. Бернар распорядился отпереть сеновал, да и время уже подходило к четырем часам. Остались Жак, ткач Клод, кузнец Марбутен, синдик Матийон, еще синдик соседнего местечка Труа Валь Базен, косоглазый испольщик Гоаслен по прозванию Бастард, арендатор Курто, он же горшечник близлежащей деревни Муа де Пон, цирюльник Мадайан и толстый Кола Шантелу, что не без оснований считался одним из самых продувных плутов деревни. Жак сказал:

— Теперь говори, Клод.

Но ткач угрюмо смотрел в одну точку и молчал. Одиго хотел уйти, тогда Кола, Марбутен, Курто и другие стали говорить, что время дорого, а благородный сеньор их защитник и покровитель. И Клод неохотно поведал то, ради чего прибыл из Старого Города.

Вести были плохие. Та вспышка возмущения, очевидцем которой стал Одиго, едва ступив на землю Франции, была вызвана новым эдиктом — о «домениальных должностях».

— Ты говори проще, — потребовал Жак.

Ткач разъяснил, что корона теперь облагает налогами право разносить дрова и зелень, право лодочного перевоза, право собирать тряпье и хлам. Словом, даже и такие занятия, что приносят ничтожный доход 2-3 су в день, — и те отныне подлежат налоговому обложению. Конечно, это не прошло даром в округе, где, начиная с 1623 года, ни один год не обходился без восстаний. Поднялись грузчики, тачечники, тряпичники, разносчики, лодочники, ну, а после уже и суконщики…

— Эти-то зачем?

— Из-за налога на вайду — красящее вещество. Бочары тоже вышли на улицу. Трактирщики — и те повынимали втулки из бочек: чем платить экю с бочки, пускай вино лакают псы…

— Договаривай! — сурово сказал Жак. — Что ходишь вокруг да около?

Ткач, недоверчиво глядя на Одиго, сказал:

— Да вот отец их милости сеньора. Он-то всему и причина.

Одиго спокойно выдержал, взгляд ткача.

— Я все тот же, Клод. Что, отец мой в городе?

Граф де Шамбор, теперь уже наместник губернатора округа, обмакнул перо в чернильницу и задумался. Потом продолжал писать с характерным для него изящным наклоном букв:

«Я отлично знаю, что важные и глубокие замыслы его величества принуждают его взимать со своих подданных больше, чем он хотел бы. Но почтительно вас заверяю в одном: нищета столь ужасна среди всех состояний, что она неминуемо подтолкнет народ к опасным решениям.

Вместе с тем необходимо, чтобы власть засверкала могущественно, а то эти дурные французы порой произносят ужасную брань даже по адресу персоны короля. Несчастный случай, удар молнии в королевскую карету, эти канальи истолковали, представьте себе, как угрозу неба. Они сожгли на улице портрет сюринтенданта и угрожают избить каноников, которые проповедуют покорность властям.

Местные буржуа, как обычно, ведут двойную игру. Народ прозвал их «совами» за то, что они не дерзают показываться днем — и правильно делают. Не далее как вчера был забит насмерть толпой в красных и белых колпаках откупщик по имени Тома Вильмонт. Грохот барабанов этой толпы я слышу из своей комнаты и сейчас. Между тем, мы живем при величайшем из королей, которые когда-либо носили скипетр. Он содержит армию в 20000 для направления в любую провинцию, дабы с громом и блеском покарать непокорных.

Что же касается слухов, которые почему-то связывают мятеж с именем моего покойного сына, то это не более как интрига, естественная для тех, кто бросает камень, а руку прячет. Кому-то выгодно изображать обычные волнения черни в виде дворянских заговоров, чтобы… «

— Зачеркните последние фразы, — сказала Антуанетта из-за плеча мужа. Она только что приехала в город и прямо из кареты, не снимая накидки, бесшумно поднялась в комнату мужа. — Сын ваш жив. Он в Шамборе.

А что делал в это время «великий и неукротимый генерал Армии Страдания»?

С закрытыми глазами полулежал он в знаменитом фамильном кресле. Перед ним стыл его любимый пирог с голубями, и на лице его дремала угрюмая забота. Словно кто-то тасовал у него в мозгу бесконечную колоду карт — так мелькали перед ним, подобно валетам и королям, валлонские, швейцарские, голландские наемники со свирепыми усатыми лицами; пороховой дым клубами проносился мимо; вновь он слышал предсмертное ржание вздыбившихся коней, пистолетные выстрелы, звон сшибающихся палашей…

— Клялся я, что не возьму в руки оружия иначе, как для охоты! — сетовал он на судьбу. — Проклял я войну и все ее темное безумие. Нет, снова пришлось мне убивать, да еще и мужиков толкать на убийства!

Дело представилось ему и с другой стороны.

— Куда же поведу я своих крестьян? Вот приходит из города ткач, человек далекий от земли, от плуга; ему нипочем, что крестьянин должен круглые сутки трудиться на своем поле и винограднике. Нет, уводи ему мужиков в зловонные городские трущобы. Зачем? Чтоб подлые наемники, вечно требующие денег в уплату за свою и чужую кровь, скосили моих жаков одним залпом?

И ему опять захотелось исчезнуть, сбежать — не в лес, а еще дальше, чтоб уж и собаки не сыскали его следов…

В таких далеко не героических размышлениях дошел он до поединка, который уже представлялся ему верхом нелепости. В это время в дверь деликатнейшим образом постучали, и в комнату один за другим, отвешивая учтивые поклоны, вошли люди в плащах и бархатных камзолах. Некоторые из них еще не совсем пришли в себя после штурма. Но все выглядели вполне благопристойно.

— Садитесь, сеньоры, — неприветливо сказал Бернар. — Чем могу служить?

Любезно улыбнувшись, старший из делегатов, Шарль де Коаслен, начал так:

— Сеньор, вы среди людей своего круга и ваших вкусов. Вас, как равного, поймут и шевалье д'Арпажон, и Говэн де Пажес, и де Броссак, и д'Эмери, и де ля Маргри, и кавалер д'Ато… — названные поочередно кланялись. — Ваш отец, мсье…

— Оставим его в покое, сьер, — перебил Бернар. — Короче и проще: чего вы хотите?

Де Коаслен потрогал свою остроконечную бородку.

— Будем считаться только с фактами, сьер Одиго. Вы по праву возвратили свое имение, и закроем глаза на способ…

— Не очень, правда, достойный, — тихо заметил кавалер д'Ато.

— А также припишем вашей военной горячности казнь одного из лучших…

— Его повесили крестьяне, — резко ответил Одиго. — И не скажу, чтоб я из-за этого сокрушался!