Эндрю Ходжер - Храм Фортуны

Поскольку офицер ответил не сразу, Агриппа вскочил на ноги и подбежал к нему.

— Говори! Как моя мать?

— Она умерла, — глухо ответил моряк.

Агриппа схватился руками за голову.

— Умерла? О, боги! И не дожила до минуты своего триумфа? Не дожила до дня, когда могла бы взглянуть в лицо Ливии и обвинить ее в клевете и убийстве своих детей, моих братьев? О, судьба, как ты несправедлива!

Видя горе молодого человека, трибун молчал, глядя в пол.

Наконец, Агриппа немного пришел в себя и поднял на него глаза, полные слез.

— От чего она умерла? — спросил он дрожащим голосом. — От какой болезни?

Офицер медленно покачал головой.

— Не от болезни, достойный Марк Агриппа, — ответил он. — Крепись. Она умерла от голода.

— От голода? — воскликнул потрясенный Постум. — Да ты бредишь! Какой голод? О чем ты говоришь, трибун?

— Я знаю, что говорю, — произнес офицер. — Когда Тиберий стал цезарем, он приказал со дня на день уменьшать рацион питания твоей матушки и не выпускать ее из дому. Она пыталась держаться, она знала, что ты на свободе и готов спасти ее, но тело не выдержало голодных мук. Она скончалась от истощения, произнося твое имя. Это рассказали мне ее преданные рабы. Я сразу поспешил...

— О, боги олимпийские! — в ужасе крикнул Постум. — Почему вы позволяете вершиться таким преступлениям? Почему молнии не поразили убийцу беззащитной женщины?

Вдруг он замер на месте, его побледневшее лицо стало словно маска, черты обострились, глаза гневно блестели.

— Что ж, — сказал он тихо. — Если боги не наказали его, то это сделаю я, сын несчастной Юлии. И сделаю немедленно.

В этот момент в комнату вошел Курион.

— Секст, — повернулся к нему Постум. — Мы выступаем в поход. К завтрашнему утру Рим будет наш, а Тиберий с Ливией пойдут на плаху. Собирай своих моряков, пусть объявят тревогу по всем нашим отрядам. Спеши, Секст!

Курион, пораженный такой резкой переменой в поведении Агриппы, удивленно посмотрел на него. Но Постум уже снова метался по комнате, рассыпая проклятия и угрозы.

Видя, что Курион медлит, он подбежал к нему и схватил за плечи.

— Торопись, Секст, — хрипло произнес он. — Я должен отомстить. И позови сюда того человека, который привез из Рима письма. Теперь его помощь нам понадобится.

Восстание рейнских легионов было для правительства гораздо более опасным, нежели то, которое произошло в Далмации. Ведь наряду с обычными жалобами — мало денег, большой срок службы — солдаты тут выдвинули и политические требования.

Волнения начались в Нижней Германии, в Ветере и Колоним — столице провинции — сразу после известий о смерти Августа. Службу здесь несли главным образом новобранцы из вольноотпущенников, а не суровые, дисциплинированные италийские крестьяне, а потому у нескольких смутьянов быстро нашлось множество сторонников, и бунт охватил все четыре нижнегерманских легиона.

Весь план подготовки ко вторжению на земли варваров был сорван: солдаты отказывались занимать предназначенные для них позиции, а те, кто уже выступил, возвращались обратно в свои лагеря. Офицеры, пытавшиеся навести порядок, попросту были перебиты озверевшей толпой, а остальные сочли за лучшее спрятаться в лесу. Наступил полный развал всего того, что называлось римской армией и ассоциировалось с железной дисциплиной, беспрекословным повиновением приказам, ответственностью и глубоким чувством долы.

Германик узнал о событиях в Нижней Германии, когда находился в Лугдуне, где разбирал конфликт между местным населением и римской администрацией. Немедленно оставив все дела, главнокомандующий поспешил в Колонию.

В сопровождении лишь немногочисленной свиты, отказавшись от вооруженного эскорта, который предлагал ему легат Первого Италийского легиона в Лугдуне, он стремительно промчался через территорию Белгики и появился в столице Нижней Германии спустя неделю после начала бунта.

Он застал в лагерях полный развал и бардак. Командир Четырнадцатого легиона Авл Плавтий, который был тут заместителем Германика, уже не контролировал ситуацию. Это был испытанный храбрый солдат, но перед лицом вышедшей из повиновения толпы и он растерялся.

Правда, Плавтий — в отличие от многих других офицеров — не покинул лагерь. Он забаррикадировался в своей палатке, окружив ее батавскими пехотинцами из союзной когорты, которые, в отличие от римлян, остались верными своему долгу, и ждал прибытия главнокомандующего.

Солдаты встретили Германика воем и свистом.

— Что ж ты? — кричали они. — Как вести нас на смерть, так пожалуйста, а как выплатить нормальное жалование — так в казне денег нет?

— Тиберий обманул нас! — вопили другие. — Август обещал щедрые подарки, а нам еще ни гроша не дали!

— Сколько же можно издеваться над нами! — голосили ветераны. — Тут многие уже по тридцать лет служат, а о них словно забыли. Вы хотите, чтобы мы тут все подохли, в этих лесах?

Правда, в Германике солдаты видели не врага своего, а скорее заступника. Потому и обращались к нему с жалобами.

— Если вы хотите со мной говорить, — сразу же заявил Германик, — то немедленно прекратите этот базар, постройтесь в колонны под своими знаменами и успокойтесь.

Он очень серьезно относился к своим обязанностям и не терпел, когда кто-либо нарушал свои.

Солдаты послушались любимого полководца и вскоре собрались на площади вокруг трибунала. Германик медленно поднялся по ступенькам и огляделся вокруг.

Потом он заговорил негромко, спокойно. Он говорил о смерти Августа, которая явилась для всех тяжелым ударом, говорил о том, что покойный цезарь оставил после себя свое детище — великую Империю, которую надлежит защищать и оберегать.

— И вам, солдатам, опоре страны, — сказал он, — есть с кем это делать. Август оставил своего преемника, человека достойного и порядочного, человека, который может одинаково хорошо и воевать, и управлять государством.

Он имел в виду Тиберия, которого уважал как хорошего полководца и расторопного администратора. Германик — хотя и очень беспокоился о судьбе Постума — не мог позволить, чтобы армия выразила недоверие избраннику Августа.

Но солдаты поняли его по-своему. Они почему-то решили, что он имеет в виду себя, и весьма этому обрадовались.

— Слава Германику! — раздались крики. — Гнать Тиберия в шею! Ты наш цезарь!

Благородный Германик сначала ничего не мог понять, а когда понял, побледнел и гордо вскинул голову:

— Да вы что, с ума сошли? — закричал он. — Неужели вы принимаете меня за предателя? Неужели думаете, что я могу нарушить присягу?

Но его никто не слушал, легионеры продолжали бесноваться, потрясая мечами и копьями.