Эндрю Ходжер - Храм Фортуны

— На Рим! Веди нас на Рим! — вопили они.

— Тебя хотим в цезари!

— Слава Германику!

Тут же каким-то образом среди легионеров распространились слухи, что Постум убит по приказу Тиберия. Это вызвало новый всплеск ярости.

— Смерть убийцам! — вопили солдаты.

— Отомстим за Постума!

— Германик, веди нас!

Главнокомандующий соскочил с трибуны и бросился в толпу.

— Что с Постумом? — в тревоге крикнул он.

— Убит! Убит! — ответили ему.

— Вон прибыл курьер из Рима!

— Преторианцы убили внука Августа!

— Месть! Месть!

Не в силах совладать с собой, Германик бросился в палатку Авла Плавтия и упал на постель. Его окружили немногочисленные офицеры, которые оставались в лагере, молча сочувствуя горю своего вождя.

Прошло немало времени, прежде чем Германик сумел взять себя в руки. Когда он поднял голову, на его лице были следы слез.

— Слушайте меня, — сказал он своим обычным твердым голосом. — Если приказ об убийстве Постума отдал Август, то я не вправе оспаривать его решения. Если же это сделал Тиберий по своей инициативе, то я обещаю, что он ответит за казнь моего деверя. Но мы не можем позволить солдатам раздувать здесь политические страсти. Это — граница Империи, которую мы обязаны охранять.

Он помолчал, а потом продолжал:

— Прошу и приказываю: всеми средствами пресекать политические провокации. Я готов пойти на уступки легионерам в других вопросах, готов выплатить им прибавку к жалованию из своего кармана, но ни за что не соглашусь стать участником заговора. Тот, кто объявит меня цезарем, становится государственным преступником и изменником. Если я доподлинно установлю, что Тиберий и Ливия нарушили волю Августа, я сам выступлю против них. Но пока мы служим отечеству и преемнику Августа — цезарю Тиберию Клавдию Нерону. Так будем же верными своему долгу.

Благородный и честный, Германик никогда не решился бы нарушить присягу верности, не имея неопровержимых доказательств виновности Ливии и Тиберия. И на это делала ставку преступная парочка. Что ж, Ливия опять все рассчитала верно. Сейчас Германик был скован своими незыблемыми понятиями о чести, и ничего не мог предпринять против них.

А бунт продолжался. Германик пошел на риск — взял на себя не предоставленные ему цезарем и сенатом полномочия. И вот теперь метался по городам и лагерям обеих провинций — тут увольнял в запас выслуживших свой срок ветеранов, там доплачивал солдатам прибавку к жалованию (деньги он действительно взял из своего кармана — заложил два дома в Риме, доставшихся ему от отца, — поскольку Тиберий не прислал ни асса), еще где-то убеждал легионеров подождать и успокоиться.

Часто его слушались, иногда — нет, но мятеж постепенно начинал затихать. Ветера, Колония, Бонна, Могонциак, Аргенторат, Виндонисса — везде побывал главнокомандующий, и ценой его огромных усилий пламя бунта было почти погашено.

А вслед за ним, часто отставая и встречаясь лишь мельком, следовала верная жена Германика — Агриппина, сестра Постума. Она была беременна, а на руках несла своего младшего сына, Гая, прозванного солдатами Калигулой — Сапожком. Двое ее старших мальчиков находились в Риме. (Ливия даже решила в случае чего сделать их заложниками, чтобы удержать отца. Но пока эта мера не понадобилась).

В разгар своих трудов Германик получил официальное известие, что в Остии объявился беглый раб Клемент, который выдает себя за своего бывшего хозяина — Марка Агриппу Постума. Германику некогда было особо раздумывать над этой проблемой. Он уже свыкся с мыслью, что Постум мертв, а разбирательство обстоятельств его смерти решил отложить до тех пор, пока не восстановит порядок в армии и не совершит поход за Рейн.

Такая была ситуация в германских провинциях, когда в Могонциак, наконец, прибыли Сабин, Кассий Херея и измученный долгим переходом Корникс.

Но в городе они нашли только Публия Виттелия — заместителя главнокомандующего. Тот объяснил, что Германик сейчас в Бонне, но скоро должен вернуться. Его семья как раз здесь.

В Могонциаке было спокойно. Легат Тринадцатого легиона Сульпиций Руф — единственный из восьми командиров — сумел удержать своих людей в повиновении, и они не присоединились к бунту. Поэтому здесь, в Могонциаке, Германик мог отдохнуть от трудов и тревог и часто наведывался сюда.

Он прибыл лишь через неделю, уставший, осунувшийся, но, как всегда, гордый и полный достоинства. Ему было чем гордиться — теперь уже точно можно было сказать, что мятеж усмирен. Ветераны были отпущены по домам, солдаты получили деньги, а те немногие, кто не пожелал смириться, были схвачены своими же товарищами и казнены публично по приказу главнокомандующего.

Узнав, что в лагере находится трибун Кассий Херея, Германик немедленно вызвал его к себе. Кассий взял с собой и Сабина. В шесть часов вечера они вошли в скромную палатку наместника обеих провинций.

А в двух милях от Могонциака по Рейнскому тракту скакал гонец, который вез из Рима сведения чрезвычайной важности. Он очень спешил и полузагнанный конь тяжело дышал, с трудом переставляя непослушные ноги и болезненно хрипя.

Ливия торопливо шла по коридору Палатинского дворца, спеша в апартаменты Тиберия с долгожданным известием; ее губы были, как всегда, поджаты, на лбу пролегли несколько резких морщин, но в глазах светились злоба и торжество.

Из-за поворота вдруг показался смуглокожий раб в дворцовой ливрее и вежливо поклонился.

— Прости, госпожа, — сказал он. — Там прибыл префект претория и просит позволения поговорить с тобой.

— Ах, Сеян! — воскликнула Ливия, не скрывая своей радости. — Да где же он? Скорее зови его сюда! Как вовремя, как кстати!

И императрица, не в силах сдержать нетерпение, сама устремилась вслед за рабом навстречу Сеяну.

Тот приветствовал свою повелительницу бравым салютом. Он выглядел уставшим, лицо казалось серым, под глазами круги, но силы его были еще далеко не исчерпаны, и императрица с удовлетворением отметила это.

— Здравствуй, Элий, — сказала она ласково, что случалось весьма редко.

Сеян сразу понял, что у Ливии прекрасное настроение. Что ж, тем лучше. В последнее время его собственное настроение напрямую зависит от того, как чувствует себя эта женщина.

— Мы наслышаны о твоих подвигах в Далмации, — продолжала Ливия. — Не сомневаюсь, что в усмирении бунта твоих заслуг больше, чем заслуг Друза. И ты получишь достойную награду.

— Твой внук отлично справился с заданием, — скромно заметил Сеян. — Я лишь по мере сил помогал ему, служа отечеству и выполняя свой долг.

— Ладно, ладно, — улыбнулась Ливия. — Но ты прибыл как раз вовремя. Сегодня наш великий день, вернее — ночь.