Эндрю Ходжер - Храм Фортуны

— Мне достаточно той власти, которую я имею, — горячился уязвленный Тиберий. — Я воевал, я выигрывал битв больше, чем кто бы то ни было в нашей истории. Я занимал высшие должности, был консулом и претором...

— Это все не то, — отрешенно произнесла Ливия. — Не то... И ты пока ничего не понимаешь. Вот если бы ты хоть на время получил настоящую, неограниченную власть, ты бы уяснил себе, в чем смысл жизни. Я имела такую власть — хоть и неофициально — и хочу, чтобы теперь вкус ее попробовал мой единственный сын. А он отказывается.

Ее глаза наполнились слезами.

— Тиберий, — глухо сказала женщина, — прошу тебя — доверься мне еще раз. Я ведь никогда тебя не подводила. Сделай так, как я хочу, и ты получишь все, чего может только пожелать смертный человек.

— Нет, — решительно ответил Тиберий. — Я понимаю, что тебе нужно. Ведь чувство обладания властью — это страшный зверь, который поселяется в душе человека и пожирает его, подчиняя своей воле. Ты хочешь сделать меня рабом власти, чтобы иметь возможность самой вершить все за моей спиной. Не выйдет!

— Ты не только трус, но и дурак, — горько вздохнула Ливия. — Ладно. Что я еще могу сделать, если тот, для кого я так старалась, сам отказывается от счастья? Хорошо, я прекращаю борьбу. Я признаюсь цезарю, что намеренно оклеветала Агриппу Постума, поскольку считала его неспособным управлять государством. Твое имя упоминаться не будет, не беспокойся. А потом принесу жертву богам и удалюсь куда-нибудь в Капанию. И проживу остаток своих дней в тишине и спокойствии.

Ливия говорила прерывистым голосом, в ее глазах стояли слезы. Она была прекрасной актрисой, но сейчас не играла. Переполнившая ее горечь поражения и осознание сыновней неблагодарности надломили эту железную женщину,

Тиберий был растроган словами матери,

— Матушка, — сказал он тихо. — Ты правильно решила. Клянусь, я сам упаду на колени перед Августом и Постумом и буду умолять их простить тебя. Уверяю, их сердца смягчатся.

— Спасибо, сын, — устало сказала Ливия, по щекам которой катились слезы. — Ты такой заботливый. Уходи.

Тиберий неуверенно поднялся на ноги, постоял немного, но, видя, что мать закрыла глаза и сидит не шевелясь, подобрал с пола свиток пергамента и тихо вышел, прикрыв за собой дверь.

Когда звуки его шагов затихли, Ливия с трудом дотащилась до кровати, рухнула на нее и разразилась горьким визгливым старушечьим плачем.

Солнце уже начинало клониться к закату, когда «Сфинкс» — судно сенатора Гнея Сентия Сатурнина, везущее в Карфаген его жену и внучку, оставило за кормой берега Италии и вошло в Тирренское море, двигаясь юго-западным курсом.

Лепида и Корнелия сидели на невысоких стульчиках возле правого борта, наслаждаясь свежим резким соленым воздухом. Они только что перекусили в своей отдельной каюте — единственной, которая имелась на корабле, так что капитану, команде и слугам, сопровождавшим женщин, пришлось разместиться на палубе.

Почтенная матрона и юная девушка чувствовали себя прекрасно. Настроение слегка портила лишь тревога, таившаяся в их сердцах. Они беспокоились за близких им людей — мужа и деда, сына и жениха, которые остались в Риме явно не для того, чтобы слушать поэтов на Форуме. Но уже давно и прочно обе женщины привыкли во всем доверять Гнею Сентию Сатурнину. Они не сомневались в его мудрости и не сомневались, что он в любой ситуации поступит так, как подскажет ему совесть и душа настоящего римлянина.

Нос биремы с шипеньем разрезал волны, разбрасывая клочья белой пены; судно пока шло на веслах — ветра не было, и большой парус лежал у борта, свернутый в рулон. Рабы в трюме трудились, послушные молотку гортатора; а остальная команда могла, благодаря штилю, немного расслабиться и отдохнуть. Матросы расселись на палубе; кто жевал сухари, кто задремал, кто весело болтал с товарищами. Лишь один рулевой не покидал своего поста, сильными руками сжимая румпель.

Служанки обеих патрицианок — светловолосые бельгийки из земли треверов — наводили порядок в каюте, по мере возможности превращая тесную каморку в какое-то подобие спальни.

А в проходе возле мостика разместились пятеро мужчин, которых сенатор Сатурнин выбрал в качестве охранников для своей семьи. Двое из них были свободными людьми, трое — гладиаторами, которых Сатурнин купил в школе на виа Лабикана и сделал членами своей фамилии.

Первым справа сидел крепкий широкоплечий мужчина с грубым обветренным лицом и сильными руками воина. Это был Децим Латин, ветеран Девятого Испанского легиона. Выслужив полные двадцать лет, он оставил армию и — не имея семьи, и не чувствуя призвания к сельскому труду где-нибудь в колонии — через знакомого вольноотпущенника нанялся к сенатору Сатурнину в качестве охранника. Ему было сорок лет.

Вторым свободным человеком в этой компании был бывший киликийский пират Селевк — двадцатипятилетний стройный красивый дерзкий парень, который так и не научился склонять свою гордую голову перед кем бы то ни было. Четыре года назад он угодил в плен к римлянам, когда патрульные триремы неожиданно вынырнули из тумана и нанесли страшный удар по их базе на восточном побережье провинции. Не многим морским разбойникам удалось тогда спастись. Селевку не повезло — он был ранен, и захвачен командой одного из римских судов.

Сильного и ловкого юношу охотно купил владелец гладиаторской школы под Капуей и за два года сделал из него отличного ретиария. Сколько раз трибуны столичных и провинциальных амфитеатров восторженным ревом приветствовали Селевка, который так ловко опутывал своих противников сетью, а потом безжалостно добивал трезубцем.

Он стал всеобщим любимцем, на него ставили головокружительные суммы, и он никогда не подводил. Хотя в душе Селевку было очень приятно такое внимание и поклонение римской публики, он по-прежнему презирал весь этот озверевший от вида крови сброд, не делая разницы между родовитыми патрициями и оборванными пролетариями.

Вскоре он собрал достаточно денег, чтобы выкупиться на волю, но хозяин уговаривал его остаться еще, хоть на сезон. На свою голову, Селевк согласился. И вот — пришла беда. Против него выпустили сектора — здоровенного парня из Фессалии. Наверное, киликиец слишком переоценил себя, забыл об осторожности, иначе как же объяснить, что уже на второй минуте поединка противник вышиб у него из рук трезубец и нанес страшный удар в живот своим коротким обоюдоострым мечом?

Под разочарованный вой зрителей Селевка унесли с арены; многие вообще требовали добить не оправдавшего надежд бойца, но прежняя слава спасла ему жизнь.

Осмотрев рану гладиатора, врач только пожал плечами — с такой дырой ему не выжить. Хозяин выругался и ушел. Для Селевка остался лишь один путь — на остров Эскулапа, куда свозили всех больных или умирающих рабов, на выздоровление которых надежды уже не оставалось. Там, на острове, в грязных заразных бараках они и доживали свои последние дни.