Жильбер Синуэ - Порфира и олива

— Но ведь есть еще вера.

— Конечно, вера есть. К счастью. Ведь что бы мне оставалось без нее? Только падение. Или самоубийство.

Пораженный, Калликст привлек ее к себе:

— Но ты же будешь жить со мной, — сказал он, — я только не смогу больше звать тебя Марсией, по крайности при свидетелях. Это опасно: имя не слишком распространенное.

Она предложила с улыбкой:

— Почему бы тебе не называть меня Флавией?

Он втайне содрогнулся, но вида не подал.

— Это имя дорого нам обоим, — настаивала она.

— Для меня оно еще и священно. Если бы я называл так другую, у меня было бы ощущение, будто я кощунствую.

Марсия опустила голову, помолчала, потом выговорила глухо:

— Вот, значит, как ты ее любил...

— Да, я любил ее. С нежностью. Но сейчас ты права, а я нет. Итак, я буду звать тебя Флавией.

Она странно посмотрела на него:

— А не получится так, что ты, в конце концов, станешь нас путать?

Он покачал головой:

— Нет, Марсия. Реку не спутаешь с морем.

Их уста вновь слились. Они легли рядом, их нагие тела прильнули друг к другу.

— Как ты думаешь, — спросила она, погодя, — может в этой жизни сбыться счастье?

— Этого я не знаю. Только думаю, что у человека должна быть возможность хотя бы заклясть беду...

Издали донесся первый крик петуха.

Для Марсии началась новая жизнь.

На следующий день она купила соломенную шляпу, сандалии и грубый наряд поселянки. Но юная христианка, продавшая ей это тряпье, не могла скрыть любопытства, пожиравшего ее при виде этой диковинной покупательницы с мускулистым телом, в голосе и взгляде которой сквозило что-то, похожее на царственность.

На ее настырные расспросы Марсия отвечала, мешая правду с ложью. Она сказала, что ее зовут Флавией, она вместе с Калликстом была в рабстве, ее купил очень богатый хозяин, а потом по завещанию отпустил на волю, даже небольшую сумму в дар отписал. Эту версию ей пришлось повторять бесчисленное множество раз. У источника, на сеновале, на пороге хижины — она везде твердила одно, и естественно, то же приходилось говорить, возвращаясь после богослужений, которые регулярно происходили на заброшенной ферме. И очень скоро волей-неволей пришлось осознать: с тех пор как поселилась в Антии, она принуждена жить во лжи, без конца хитрить.

И Калликст одобрял, поддерживал все это. Впрочем, могли он поступить иначе? Разве ложь Марсии не стала и его собственной? К тому же отныне, вступив с нею в плотский союз, он был обречен навсегда оставить надежду узаконить эту связь.

Но молодая женщина наперекор своему двусмысленному положению медленно расцветала, словно земля, что долго пустовала, а теперь пробуждается, напитавшись солнцем и влагой.

— Я заново учусь дышать, — блаженно твердила она, подолгу бродя с ним по песчаному берегу.

Столь резкая перемена окружения и образа жизни, казалось, нимало ее не тяготила. Проходили дни, и она мало-помалу обретала ухватки своей матери-рабыни: месила тесто, пекла хлеб, усердно вела хозяйство в новом жилище.

Иногда она в компании местных девушек, плененных ее красотой и познаниями, ходила собирать мидий в прозрачной воде бухточек, а поселянки любовались ею и донимали вопросами. Впрочем, иные из них невзлюбили вновь прибывшую, видя в ней несносную чужачку, которая нагло втирается в их круг. Однажды, возвращаясь с богослужения, Марсия имела случай в этому убедиться. Одна неуживчивая особа средних лет наскочила на нее:

— Не смей больше близко подходить к моей дочери! Я тебе запрещаю!

— Но почему? — пролепетала молодая женщина.

— Ни к чему ей набираться дурного, якшаясь с распутницей вроде тебя.

— Я... Я не понимаю.

— Ты спуталась со священником, а раньше предавалась пороку на ложе своего хозяина, и еще прикидываешься, будто не понимаешь?

Марсия почувствовала, как в душе поднимается возмущение. Ей хотелось крикнуть этой глупой женщине, что она ошибается, что это низко, но она сдержалась, стиснула зубы и возвратилась в хижину, чуть не плача.

Возвратясь с богослужения и застав ее такой бледной, Калликст встревожился, что с ней.

— Ничего, — отвечала она. — Все в порядке.

Что она могла ему сказать? Если он поймет, что его паства осуждает их связь, не сочтет ли он, что долг повелевает ему расстаться с нею? При одной мысли об этом она почувствовала, как все ее существо захлестывает ужас.

Потом придут новые обиды, незаметно, мало-помалу омрачая ее счастье.

В Антии, как и в его окрестностях, христиане оставались в меньшинстве. И язычники, живя бок о бок с ними, относились к ним неодобрительно, а то и с демонстративном презрением, в лучшем случае насмехались свысока.

Они находили комичным благоразумие, которым славились христиане, потешались и над тем, что их вера запрещала им присутствовать на кровавых цирковых зрелищах и похабных театральных представлениях. Еще более жестким нападкам подвергалась добродетель женщин. Римляне, привыкшие к разврату, разводившиеся по нескольку раз подряд, никак не могли понять, отчего христианки не заводят любовников, и это вызывало град шуток и похотливых выкриков, стоило какой-нибудь из прихожанок общины пройти мимо.

Это была одна из причин, почему Марсия по мере возможности избегала появляться там, где рисковала столкнуться с местными идолопоклонниками. Она сознавала, что здесь ее красота — отнюдь не преимущество и скорее может навлечь на нее опасность. А потому в манере одеваться старалась как можно строже соблюдать суровые предписания отцов Церкви. Однако, несмотря на все усилия, однажды вечером, когда она колола дрова, ее окликнули:

— Это твой мужик тебя заставляет такую тяжелую работу делать? И все потому, что он предводитель христиан?

Резко выпрямившись, она оглянулась и узнала Атректуса, эдила их городка, который одновременно являлся жрецом Аполлона. Его вопрос, к ней обращенный, прозвучал иронически, почти глумливо. Потому и она ответила сдержанно, однако же подчеркнуто сухо:

— Нет, я этим занимаюсь по доброй воле. Видишь ли, я жить не могу без физических упражнений...

Она говорила правду. От непрестанных тренировок, к которым когда-то приучил ее Коммод, в ней зародилась властная потребность растрачивать избыток своих сил. Вот потому, даже если Калликст возражал против этого, она все чаще бралась за работу, дающую ей такую возможность.

— Однако, — не унимался эдил, — труд дровосека не женское дело!

Марсия расхохоталась и, согнув руку, показала, каковы у нее бицепсы:

— Видишь, как ты ошибаешься.

— Клянусь Геркулесом! Уж не из амазонок ли ты родом?

На сей раз молодая женщина невольно покраснела. Случайно ли брошено слово «амазонка», или это намек на прозвище, которым наградил ее Коммод? Она заметила, как неотрывно уставился на нее собеседник. Глаза у него загорелись тем блеском, какой ни с чем не спутаешь. Злясь на себя, она пожалела, что вышла из дому босиком, одетая лишь в коротенькую, до колен тунику.