М. Сэблетт - Красный Петушок

И вдруг сюда, в эту темную прогалину, пришел к нам тот самый вождь, который приветствовал Жана Рибо, когда мы высаживались у реки Май. Я сразу узнал его и произнес его имя «Сатуриона», Он ответил несколько раз «Ами! Ами!»

Оказалось, что мы снова находимся у той большой реки, где впервые стали ногой в Новом Свете.

Итак, мы снова стали жить среди краснокожих, занимались охотой и рыбной ловлей, снова стали изучать язык, на котором говорило это племя, называвшееся «крейки». Их образ жизни напоминал «санти», только это было более могущественное племя. Селения их были бесчисленны; цветущие поля обширны.

В течение нескольких месяцев мы жили спокойно, наша жизнь не нарушалась никакими приключениями. Изо дня в день мы охотились, занимались рыбной ловлей в этой цветущей стране, где зима была теплее, чем лето в других странах. Мы предпринимали длинные путешествия на лодках по рекам, пересекавшим болота. Вождь Сатуриона относился к нам милостиво; меня он называл «Нутха», что на их языке обозначало «Ястреб», за мою быстроту охоты; а Мартина — «Хонга» — Волк — за его храбрость во время битвы (Олень рассказал ему историю нападения на деревню «санти»).

Меня возмущала наша тихая жизнь; я скучал по Франции, жаловался Мартину, так что ему приходилось успокаивать меня. Иногда мы направлялись к морю, в надежде увидеть судно, которое заберет нас. Но недели превращались в месяцы, зима в весну, и надежда медленно умирала в наших сердцах.

Пятнадцать лье отделяли деревню Сатурионы от моря — пятнадцать лье по реке — черной, когда она протекала сквозь густой мрак болот между запутанными, уродливыми деревьями, под неестественной зеленью их тяжелой листвы; светло-коричневой — когда она медленно текла в солнечном свете через громадные пространства солончака. Это пространство воды сделалось для нас таким же привычным, как входная дверь для хозяина дома. Два раза в течение дня сильный прилив набегал на реку и дважды спадал, открывая все живые существа, находившиеся в черной тине на дне реки. Казалось, нет никаких шансов на избавление от нашего заточения; только слабый луч надежды, который всегда горит в человеческом сердце, отказывался умирать и гнал нас чаще, чем когда бы то ни было на реку, где мы всматривались вдаль на восток, но каждый раз удрученные и опечаленные возвращались обратно к крейкам.

Так проходило время, и календарь Мартина вскоре показал, что наступил уже июнь месяц 1564 года, т.е. истекло два года нашего пребывания в Новом Свете.

В конце июня, во время одной из экспедиций к реке, на расстоянии не более двух лье от океана, я услыхал необыкновенный звук, доносившийся издалека. Обнаженный песчаный холм мешал нам видеть дальнейшее пространство реки. Мы медленно подвигались вперед; звук стал яснее доноситься до нас. Это был шум снастей, перемежающийся скрип реек и шум голосов. Мое сердце сильно забилось. Судно — значит, спасение! Я опустил весла глубоко в воду и стал усиленно грести.

— Подождите, Блэз! — зашептал Мартин. — Мы не знаем, кто эти люди. Вы слишком стремительны, мой друг! Давайте сначала рассмотрим их.

Я согласился, и мы стали осторожно двигаться вперед.

Шум становился ближе и яснее; наконец, мы услыхали слова:

— Идемте, ребята, идемте! — заговорил по-французски громкий голос.

Последний громкий всплеск брошенного якоря, шум канатов в отверстиях шлюза, и раздался шумный разговор.

Мы вместе налегли на весла, и лодка стрелой помчалась по реке.

Перед нами вырисовывалось величественное судно, блестевшее, как золото в ярких лучах восходящего солнца. На носу судна стояла небольшая группа людей в латах; матросы деятельно выполняли свою работу. Нас заметили лишь тогда, когда мы достигли судна.

Группа людей на носу стала внимательно нас разглядывать, а матросы оставили свою работу и с изумлением смотрели на нас. Между толпившимися у перил я увидел румяное лицо и дородную фигуру Ренэ де Лодоньера, надменные черты де Жонвиля и знакомые лица д'Улии, де Бодэра, де Лагранжа.

Когда я намеревался заговорить, Мартин знаком приказал мне молчать, и лицо его приняло выражение полной наивности и простоты. Он поднял руку и произнес:

— Ами! Ами!

На лице де Лодоньера появилась улыбка, он повернулся к своим товарищам и сказал:

— Это, должно быть, из тех дикарей, которые приветствовали нас здесь при первой нашей высадке, потому что они называют себя друзьями.

Он еще раз посмотрел на нас, и в это время какое-то недоумение появилось на его лице.

— Да, это так! Их лица мне очень знакомы.

— Возьмем их на судно, мсье, — сказал худой человек с черными глазами.

Он держал большой портфель под мышкой; потом я узнал, что это был живописец по имени де Мойн. Цель его была нарисовать этих двух дикарей, к чему он приступил, как только мы очутились на палубе. Этот рисунок до сих пор сохранился в Брео.

Через короткое время мы стояли на палубе между этими людьми, которые говорили о нас, не подозревая, что мы понимаем их разговор. Де Лодоньер пытался объясниться с Мартином знаками, но мой друг притворялся, что ничего не понимает, так что в конце концов тот вынужден был отказаться от переговоров.

— Это, очевидно, невежественный и грубый дикарь, от которого ничего не добьешься, — заметил он.

— Нет, мсье, я думаю, что в данном случае вы ошибаетесь, — сказал Мартин по-французски. — Я полагаю, что от этих двух дикарей можно узнать больше, чем ото всех остальных дикарей Нового Света.

Наступил момент изумленного молчания.

Лодоньер сделал шаг вперед и стал пристально всматриваться в Мартина.

— Мартин Белькастель! — воскликнул он. — Я не верю своим глазам. И молодой де Брео! Ведь первые колонисты, оставшиеся в живых, рассказали, что вы погибли, затерявшись в лесу.

Он обнимал нас, громко выражая свою радость.

— Мне казалось странным, — заметил он потом, — что у вас бороды, так как до сих пор я не встречал дикарей с растительностью на лице.

Смеясь над шуткой Мартина, все толпились около нас, с большим интересом рассматривали наши одежды и оружие.

Мартин рассказал о нашей жизни у дикарей, но не упоминал о причине, заставившей нас оставить форт Карла. По своему обыкновению, он очень скромно говорил о своих подвигах и преувеличивал мои, чем заставлял меня краснеть, в особенности, когда де Лодоньер похвалил меня за мою храбрость. Де Жонвиль, горячий искатель приключений, сетовал на свою судьбу, заставившую его отправиться обратно во Францию вместо того, чтобы остаться в колонии. Когда Мартин кончил, я стал рассказывать, как Мартин спас меня, когда я попал в море, и про историю с медведем. Он отшучивался, но по глазам его я видел, что это ему было приятно.