Клод Фер - Страсти по Софии

Разгромил армию моего Ивана царь русский Василий, загнал его в крепость Тула, окружил град — а Иван и не сдался. Тогда велел царь перепрудить плотиной реку, текущую через крепость, — и стала вода подниматься. А на дворе вот-вот зима настанет. В городе малые дети и женщины остались. А царь Василий моему Ивану письмо шлет: сжалься над бедными, сам ведь погибнешь и невинные души загубишь, а сдашься — быть и тебе живу, и всем. Кто в войске твоем, прощенье дам, на волю отпущу. Поверил Иван и вышел из крепости [1]0. Армию Ивана разоружили, а самого его отправили на Север дикий, где зима едва ли не круглый год и солнце всего лишь несколько месяцев светит. Там и держали по повелению царя. И потом мажордом замка чешских Мнишеков, что на службе у польского короля Сигизмунда стояли, — ирод иезуитский — послал человека в те студеные земли. С деньгами. Вот за те деньги-то Ивана моего в проруби люди царские и утопили.

От воспоминаний таких стало на душе моей так тяжко, так тяжко, что я едва не разревелась белухой, как говорят на Руси. Только ела я эту белуху. Рыба она. А рыбы безголосы. Совсем дикие люди эти русские. Один Иван среди них и был молодцом. Да таким, что стоило Господу Богу нашему такой бестолковый народ порождать ради одного такого Ивана.

Отодвинула пустую тарелку, стала из другой каплуна есть да вином запивать. Без названия вино — домашнее, из собственных виноградников наших. Иван это вино сильно любил, пил — и не мог нахвалиться. И каплуны ему были по душе. Говорил, что у него на родине до такого люди не додумались: держать кур да перепелов в тесных клетках, кормить их беспрестанно, чтобы жирными они стали и лоснились от сала. Ел он жареных каплунов (предпочитал, впрочем копченых) со смаком, аккуратно, после вытирал тарелку куском хлеба и, сыто отрыгнув по татарскому обычаю, чинно благодарил. Именно чинно, даже если был голым и сидел передо мной, выставив на обозрение все свои мужские причиндалы.

От воспоминаний этих ощутила вновь прилив желаний женских. Глядеть при этом на старую облезлую обезьяну, какой мне казался теперь мажордом, было тем мучительней, что способности моего Ивана, которого помнила я основательно, бередили душу и спустя двадцать восемь лет…

Да, именно двадцать восемь лет тому назад ломбардский еврей, притворяющийся старым и изможденным, а на деле являющийся рослым и сильным мужчиной, способным голыми руками и одной клюкой расшвырять четырех дюжих молодцов, нанятых мной, чтобы остановить искусителя, сообщил Ивану о том, что на Руси случилась Великая Смута, трон московский занял сын покойного царя Ивана Димитрий, но того народишко московский убил, а на престол воссадил князя Василия. Вот Ивану моему и поручил тот еврей собрать войско, идти на царя московского Василия, скинуть его с престола, а на место его вернуть царя Димитрия, который будто бы оказался жив, избегнув смерти от рук толпы. Ивану бы дураку сообразить, что так просто цари не воскресают, что на доброе дело и на спасение Отечества никакой жид никогда и медной монетки не подаст, не то, что те тысячи золотых дукатов, которые вручил Ивану ломбардец в замке княгини Мнишек, где ему будто бы и представили самого спасшегося царя [1]1. Ушел Иван… на погибель свою ушел…

Мажордомы владетельных домов… Вот смотрю на своего — и знаю, что этот — иезуит. И тот, что в доме у Урсулы Мнишек двадцать восемь лет тому назад жил, был иезуитом. Более того — генералом ордена Игнатия Лойолы. Вместе с моим мажордомом они заморочили голову моему Ивану и послали его на войну с царем Василием, избавив меня от наваждения, именуемого любовью. А теперь уже этот мажордом согласен ехать со мной хоть на край света ради того, чтобы дьявольская красота моя и неожиданное омоложение не взбаламутили бы наше герцогство и всю Италию. Знаю я его, вижу насквозь. Тем и хорош мне такой римский шпион, что и мысли, и поступки его для меня ясны, как первый снег. Избавишься от такого — подошлют другого. Пусть даже тот второй будет глупее нынешнего подглядчика, а все ж времени на то, чтобы найти его да вычислить, придется потратить. А этот — свой. Его предки моим предкам не одну сотню лет служили. И следили за Аламанти, конечно, доносили святой римской церкви и самому папе римскому. Пусть и этот следит.

Особенно в дороге. Ибо теперь в охрану моего поезда он наберет людей самых верных себе, а значит и святому Ордену иезуитов — силе могучей, сворачивающей троны. Пусть хоть раз займутся добрым делом — защитят меня от разбойников, например.

Я улыбнулась мажордому, сказала как можно теплее:

— Хорошо, дорогой. В дорогу ты собрался основательно. Теперь простись с семьей и предупреди всех участников поездки: выезд завтра рано утром.

С тем и отпустила его. Допила вино, и отправилась спать.

У Ивана было странное и длинное родовое имя — Болотников. Я всегда выговаривала его с трудом и долго. А он говорил, что в его варварской стране оно произносится людьми легко и означает нечто похожее на « человек с болота», как если бы по-итальянски говорили обо мне, как о «женщине из замка Аламанти». Иван даже сказал мне, как бы называли меня в Московитии… Аламантиха. Мы с ним так смеялись над этим словом, так смеялись! Я, помню, даже не выдержала и пустила «шептуна» от смеха. Но Иван и бровью не повел, сделал вид, что не заметил дурного запаха. Настоящий рыцарь. Таких в Италии и во Франции теперь не найдешь. Здешние дворяне только кичатся родовитостью своей и доблестями предков, сами же только и ждут момента, чтобы унизить рядом стоящего. От болезни той, что зовется «сладкая моча», случившейся у меня в сорок с небольшим лет, живот все время газами распирало, я норовила отойти в сторонку и спустить их, а дворяне да вельможи, твари эдакие, все бегали за мной и делали вид, что задыхаются, рожи морщили и хихикали. Весело было им, сволочам, над больной бабой изгаляться.

А Иван был не такой…

Ивана впервые я встретила в Генуе. Слонялся по молу высокий, крепкоплечии мужчина с выпуклым лбом и замечательно светлыми волосами — такими, каких в Италии не встретишь и в самых глубинных деревеньках, где, говорят, еще остались чистокровные потомки тех самых германцев, что пришли сюда с северных равнин и разрушили Рим. Мужчина то и дело останавливался и начинал пристально вглядываться в даль, не обращая внимания ни на кого вокруг, хотя все, кто еще был на молу, пялились на меня во все глаза: как же сама графиня Аламанти приперлась на берег моря, чтобы полюбоваться на прибытие очередного корабля из Англии.

Меня невнимание этого моряка (судя по одежде) если не оскорбило, то позабавило. Я не привыкла к тому, чтобы какое-то деревянное корыто с грязными тряпками-парусами значило в глазах мужчины больше, чем моя персона. Мужчины должны пялиться в мою сторону, смотреть во все глаза, вожделеть меня даже в присутствии жен. А уж мне следует выбирать из них себе по вкусу и либо награждать его моей любовью, либо наказывать невниманием. Можно слегка и пофлиртовать обоим в удовольствие и без раздачи милости. Этот же либо смотрел себе под ноги, либо пялился в сторону холодных темно-серых волн столь пристально, что задери я подол посреди мола и оголи свои сокровенные места на обозрение всем зевакам, он один не заметил бы этого. Поэтому я подошла к нему и решительно произнесла: