Клод Фер - Страсти по Софии

Вот тут — на вон том изгибе дороги — рос граб (темный, изъеденный непогодами пень до сих пор торчит на его месте). Из-за него и выскочили два незнакомца и набросились на меня, идущую со слезами на глазах и в великом горе. Я и ойкнуть не успела, как оказалась спиною на траве с задранным на лицо платьем, а на мне уже устраивался один негодяй, второй же его поторапливал:

— Давай побыстрей. У меня мочи нет.

Тогда я поняла, что меня собираются изнасиловать — и гнев переполнил мою душу.

Нет, я не стала брыкаться и бороться с двумя мужиками. Я пошире раздвинула ноги, но движением зада не давала ему попасть в меня.

— Давай, помогу… — сказала, когда он завопил от нетерпения.

Протянула руку к его фаллосу, приласкала его — мужик аж застонал от удовольствия, а потом вонзила ногти свои в фаллос и в мошонку одновременно, разом почувствовав, как жаркая кровь брызнула мне в ладонь, как обмякло его тело. Мужик закричал, а я выскользнула из-под насильника и встретила бросившегося на меня второго негодяя ударом выставленных вперед пальцев прямо в то место, куда меня учил отец бить врага, если у тебя выбили из рук шпагу. В фехтовальном зале он надевал специальный защитный костюм, когда тренировал меня наносить смертельные удары, — и то порой падал без чувств. У насильника же никакой защиты не было — потому он задохнулся, посерел лицом и рухнул мне под ноги мертвым телом. Вторым ударом я добила того, который все еще корчился на траве, держась руками между ног и истекая кровью.

После этого я обыскала трупы и, обнаружив несколько медяков и краюху хлеба, закусила, отправилась дальше. На душе стало спокойней. Я была даже благодарна убитым мною дуракам за науку. Теперь я была виновна в глазах людей еще и в убийствах, то есть в грехе еще большем, чем совершенном накануне, но, по крайней мере, не таком стыдном, какой мучил меня до этого. Теперь меня будут разыскивать, как убийцу, — и я должна подальше уйти из мест, где меня могут опознать. Словом, я успокоилась. Деньги у меня были, и я знала уже, что и остальные медяки, и серебро, и золото я буду добывать именно таким образом: разбоем и убийствами. Судьба подсказала мне выход. И другого пути у меня нет…

Я не знала тогда, что отец бросился за мной в погоню. Он отправился по этой дороге в одиночку, потому что должен был поговорить, объясниться со мной, уговорить вернуться назад в замок и заверить в своей любви и преданности ко мне, в том, что вины моей он не видит и желает мне помочь. Словом, он впервые в жизни поступил не как истинный Аламанти, а как любящий отец. И поплатился за свой порыв…

Сначала он обнаружил возле старого бука двух потасканного вида мертвецов, в которых сразу признал разбойников шайки Лепорелло, озорующих на границах владений Аламанти и никогда не заходивших на наши земли так глубоко. Увидел разодранный фаллос в руке одного из них — и гнев его утроился.

— Мужчина не должен брать женщину в первый раз насильно, — сказал он мне как-то. — Женщина сама должна выбирать себе мужчину. А мужчина обязан ей подчиниться — и по зову ее глаз добиваться ее. Твоя мать в церкви в тот раз посмотрела на меня так, что я не мог устоять, я схватил ее, я украл ее из-под венца, чтобы поселить в моем замке и держать ее в неге и холе. Ибо так и только так должна жить женщина, вышедшая замуж [1]2. И она бы жила так всю жизнь, если бы могла оставаться той женщиной, которая смотрит на меня такими глазами. Но ее не хватило и на месяц. Я вернул ее мужу, беременной тобой. А потом отправил в дальнее село. Потому что взгляд ее потух, потому что она перестала быть колдуньей для меня. И все Лючии мои поступали так же. Они выбирали меня. Я лишь подчинялся зову их сердец. Когда же сердца их остывали, я покидал их, как покинули твою мать, — одних раньше, других позже, но всегда для всякой вовремя. Они обижались порой. Но это — по недомыслию. Женщины часто думают не сердцем, а брюхом, считая при этом, что думают головой. Многие из Лючий — твоя мать тоже — потом придумывали себе безнадежную любовь и жили до самой смерти с чувством утраты счастья. Но при этом ни одна не винила меня в расставании, ибо сердце и душа их подсказывали им правду: то умирала их любовь.

В тот раз я была еще глупой молодой девчонкой, спросившей, как отец относится к моей матушке, почему все-таки он оставил меня с ней, а не взял к себе, когда я родилась, оттого и вслушивалась лишь в то, что касалось ее и меня. Сейчас же, проезжая мимо старого букового пня, я поняла, что мысль отца была много глубже. Он облек в словесную форму то, что было самой мною спустя время осознано на собственном опыте: насиловать женщин нельзя, а насильников надо казнить самыми жестокими способами.

К примеру, отец поймал одного крестьянина, силой затащившего девушку на сеновал, отчего та повесилась, и казнил следующим образом. Он велел обмазать мерзавцу сокровенные места смолой, а потом поджечь их. Я видела лишь то, что осталось от этого когда-то красивого статного парня: выгоревший до печени живот с вывалившимися наружу полуобуглившимися кишками, яички, распухшие до размера моих двух кулаков и лопнувшие от жара. Насильник, мне рассказали, жил еще более суток, валяясь на обочине дороги, ведущей к церкви, моля прохожих прикончить его. Но крестьяне наши боялись гнева отца, потому лишь отворачивались от обгорелого и проходили быстро мимо.

Эту историю, помнится, я рассказала своим пиратам — едва ли не в первый день, как взяла на себя командование судном. Рассказ потряс этих бродяг и проходимцев — тотчас почти все они согласились, что при наших абордажах и грабежах насилия над женщинами производиться не будет, а если что-то подобное произойдет, то быть насильнику казненным точно таким образом, каким отец мой казнил своего раба. Лишь двое не решилось присягать в этом и, собрав пожитки, сошли на берег…

А отец в тот раз в погоне за мной так увлекся, что обогнал меня по дороге. Все дело в том, что я услышала топот коня за спиной и тут же спряталась в кустах возле вон той петляющей в сторону моря речки. Он проскакал мимо на взмыленном коне, глядя не по сторонам, а вперед, лишь на пыльную ленту дороги, выискивая меня там и не услышав моего радостного вскрика при виде его. Когда же я выскочила из кустов и, встав на дороге, принялась махать руками и кричать ему вслед, отец не обернулся. Его гнал страх за меня вперед и вперед, навстречу собственной смерти…

Поезд, состоящий из восьми груженных с верхом телег с сидящими на тюках служанками, из моей кареты и из кучи вооруженных слуг на конях, догнал меня и застал застывшей на Ласке возле того места, где я пряталась, услышав приближающийся стук копыт. Тогда я почему-то подумала, что это — погоня солдат герцога, ищущих преступницу и убийцу на дорогах Савойи. Потому поглубже спряталась в орешнике, и даже схоронила там лицо, уткнув его в ладони, боясь его белизной обратить на себя внимание участников погони. Именно поэтому увидела я отца в последний момент, когда он с быстротой молнии промчался мимо моего куста. Таким и запомнился мне отец на всю оставшуюся жизнь: волевое лицо, напряженный взгляд, стиснутые скулы и губы, весь собранный, сильный, готовый сразиться с армией демонов, но дочь спасти.