Поль Феваль - Горбун, Или Маленький Парижанин

— Ах! — с чувством вздохнул Ориоль. — Его сердце осталось непонятым!

— Я же вам говорил, — шепнул, несколько успокоившись, кардинал, — что мы услышим много интересного. Но давайте послушаем, Гонзаго еще не кончил.

Действительно, Гонзаго, побледневший и ставший еще красивей от волнения, снова заговорил:

— Но во мне нет злобы, господа. Упаси меня Боже испытывать недоброе чувство к этой несчастной обманутой матери. Матери доверчивы, потому что горячо любят. И если я страдал, разве она не испытывала жесточайших мук? Самый твердый дух сдается, если пытка длится слишком долго. Разум слабеет. Они твердили ей, что я враг ее дочери, что у меня корыстный интерес… Вы только подумайте, господа, корыстный интерес у меня, Гонзаго, принца Гонзаго, самого богатого человека во Франции после Лоу!

— Человека богаче Лоу! — ввернул Ориоль. Естественно, не нашлось никого, кто стал бы его опровергать.

— Они говорили ей, — продолжал Гонзаго: — «У этого человека всюду есть эмиссары, его агенты прочесывают Францию, Испанию, Италию. Он занимается поисками вашей дочери усердней, чем вы».

Гонзаго повернулся к принцессе и задал вопрос:

— Вам это говорили, сударыня, не правда лиг

Аврора де Келюс, не шелохнувшись, не подняв глаза, процедила:

— Говорили.

— Вот видите! — обращаясь к совету, воскликнул Гонзаго. И он вновь повернулся к супруге.

— Вам, страдающей матери, они говорили и такое: «Вы тщетно разыскиваете свою дочь, все ваши усилия остаются безрезультатными только потому, что рука этого человека, коварная рука, втайне направляет вас на ложный след, сводит на нет все ваши попытки. Ведь вам и это говорили, сударыня, не так ли?

— Говорили, — вновь подтвердила принцесса.

— Видите, господа судьи! Видите, господа пэры! — вскричал Гонзаго. — А разве вам не говорили и другого, сударыня? Не говорили, что эта коварная рука, действующая потаенно, есть рука вашего супруга? Не говорили, что, быть может, вашей дочери уже нет в живых, что существуют бесчестные люди, способные убить ребенка и что, быть может… Я умолкаю, сударыня, но ведь вам говорили и такое?

Мертвенно-бледная Аврора де Келюс в третий раз подтвердила:

— Говорили.

— И вы верили этому, сударыня? — звенящим от негодования голосом осведомился принц.

— Верила, — холодно ответила принцесса.

Во всех концах зала послышались возмущенные возгласы.

— Ваша светлость, вы погубили себя, — шепнул на ухо принцессе кардинал. — Я не знаю, к чему ведет господин Гонзаго, но можете быть уверены, вы проиграли.

Принцесса снова замкнулась в неподвижной безмолвности. Президент де Ламуаньон открыл было рот, намереваясь воздать ей укоризну, но Гонзаго почтительным жестом остановил его.

— Прошу вас, господин президент, оставьте. Оставьте, господа. В этой жизни я принял на себя тяжкий долг, и как смог, исполнил его. Господь воздаст мне за мои труды. Я должен сказать вам всю правду без утайки: главная цель этого торжественного совета — вынудить ее светлость принцессу в первый раз в жизни выслушать меня. За все восемнадцать лет нашего супружества я не смог добиться этой милости. Я хотел пробиться к ней, ибо был отвергнут сразу же после венчания, хотел предстать перед ней таким, каков я на самом деле, ибо она не знает меня. И я преуспел благодаря себе, затем что у меня есть талисман, который наконец откроет ей глаза.

С этой минуты он обращался непосредственно к принцессе, говорил ей одной, а весь зал, затаив дыхание, внимал ему.

— Сударыня, вам говорили правду: и во Франции, и в Испании, и в Италии у меня было агентов больше, чем у вас, потому что пока вы слушали гнусные наветы на меня, я трудился за вас. На все эти клеветы я отвечал тем, что трудился куда ревностней и упорней, чем вы. Да, я тоже искал, искал непрестанно, неотступно, вложив в розыски все свое влияние и могущество, свое золото и свое сердце! И сегодня — теперь уж вы выслушаете меня — сегодня, вознагражденный за столько лет тяжких усилий, я, почитающий и любящий вас, прихожу к вам; презирающей и ненавидящей меня, и говорю: «Растворите объятия, счастливая мать, я возвращаю вам ваше дитя!»

Гонзаго обернулся к ожидающему распоряжений господину де Перолю и громко приказал:

— Пусть приведут мадемуазель Аврору де Невер!

Мы смогли передать слова, произнесенные Гонзаго, но вот чего не дано воспроизвести перу, так это пламенности речи, торжественности позы, глубокой убежденности, сверкающей во взоре.

Гонзаго был превосходный актер. Он до того вошел в заученную роль, что сам был охвачен подлинным волнением и душа его исторгала неподдельные вопли. То была вершина искусства. Занимай он иное положение в обществе и будь обуреваем тщеславием иного рода, этот человек заставлял бы зрителей содрогаться.

Среди слушавших его были люди бессердечные, люди привычные ко всяческому плутовству и красноречию, судейские, бесчувственные к воздействию слов, финансисты, которых тем более было трудно провести, что они с самого начала оказались соучастниками обмана.

Однако Гонзаго, сыграв со сверхъестественной убедительностью, совершил чудо. Все до единого поверили ему, все готовы были поклясться, что он сказал правду. Ориоль, Альбре, Жиронн, Таранн и прочие поверили ему отнюдь не по обязанности: он убедил их. Они мысленно говорили себе:

«Потом он станет лгать, но сейчас говорит правду!»

И еще у них возникала мысль:

«Как может в этом человеке сочетаться такое величие души с таким коварством?»

Пэры, знатнейшие вельможи, пришедшие сюда, чтобы вынести решение, укоряли себя, что порой не доверяли Гонзаго. Столь рыцарственная любовь к жене, великодушное прощение многолетней обиды безмерно возвысили его. Даже в самые растленные эпохи для семейственных добродетелей всегда готов высокий пьедестал. Все сердца в этом зале, все до единого, лихорадочно бились. Господин де Ламуаньон стер слезинку, а старый воин маршал де Виллеруа воскликнул:

— Черт возьми, принц, да вы отменный человек!

Но это не все: для полноты необходимо упомянуть про обращение скептика Шаверни и о потрясающем впечатлении, произведенном последними словами Гонзаго на принцессу. Шаверни крепился, как мог, но, услышав последние слова принца, был ошеломлен.

— Если он сделал это, — шепнул он Шуази, — то дьявол меня побери, ежели я не прощу ему все остальное!

Что же до Авроры де Келюс, она поднялась, трепещущая, бледная, похожая на призрак. Кардинал де Бисси вынужден был поддержать ее под руку. Она так и осталась стоять, не отрывая глаз от двери, в которую ушел господин де Пероль. На лице ее выражение ужаса сменялось надеждой. Неужели она увидит свою дочь? Но разве в молитвеннике на странице, где напечатано «Miserere», она не прочла предвещание этого? Ей было велено прийти сюда, и она пришла. Ей придется защищать дочь? Но какова бы ни была неведомая опасность, все равно сердце принцессы переполняла радость. Она представляла, как ее душа устремится навстречу дочери, когда та покажется в дверях. Восемнадцать лет слез, искупленные одной-единственной улыбкой! Принцесса ждала. И все остальные ждали вместе с ней.