Поль Феваль - Горбун, Или Маленький Парижанин

— Продолжай! — приказала Аврора, на лбу у которой выступили капельки пота.

— А если он — не отец, не брат, не муж…

Аврора закрыла лицо ладонями.

Берришон горько раскаивался, что начал этот разговор. Он с ужасом смотрел, как грудь Авроры содрогается от рыданий, и думал:

«Вот вошел бы он сейчас!»

Аврора стояла, опустив голову. Волосы упали ей на ладони, и сквозь пальцы сочились слезы. Когда она вскинула голову, глаза ее были влажны, но к щекам опять прилила кровь.

— Если он — не отец, не брат, не муж бедной сироты, — медленно, чеканя каждое слово, заговорила девушка, — и зовется Анри де Лагардер, значит, он — ее друг, ее спаситель и благодетель. О! — воскликнула она, воздевая руки к небу. — Даже само их злословие доказывает мне, сколь он выше других! Они его подозревают, потому что поступают так, как не поступит он. Я его и без того люблю, но теперь, благодаря им, стану боготворить.

— Правильно, барышня, — закивал Берришон, — боготворите его, и пусть они лопнут от злости!

— Анри, — прошептала Аврора, — единственный человек на свете, который защищал и любил меня.

— Ну, насчет любви, — подтвердил Берришон, вернувшийся к своим обязанностям, о которых он временно забыл, и продолжавший накрывать на стол, — тут вы можете быть спокойны, это я вам говорю. Каждое утро мы с бабушкой видим это. «Как она провела ночь? Спокойно ли спала? Не грустила ли вчера? Не было ли у нее каких-нибудь желаний?» И ежели нам удалось угадать какое-нибудь ваше желание, он бывает так рад, так счастлив! Да что там говорить, он вас любит!

— Да, — подтвердила Аврора, отвечая собственным мыслям, — он добр и любит меня, как собственную дочь.

— И по-другому тоже, — с хитрой гримасой ввернул Берришон.

Аврора покачала головой. Эта тема была так желанна ее сердцу, что она даже не подумала ни о возрасте, ни о положении собеседника.

Жан Мари Берришон, накрывающий для нее стол, в этот момент стал чем-то вроде ее наперсника.

— Я все время одна и все время грущу, — промолвила она.

— Ну, барышня, как только он войдет, к вам сразу вернется улыбка, — возразил мальчик.

— Настала ночь, — продолжала Аврора, — а я все жду его, и так каждый вечер, с тех пор как мы приехали в Париж.

— Да полно вам, — бросил Берришон. — Это потому, что здесь столица. Ну вот, я накрыл стол. Бабушка, ужин готов?

— Да уж с час как готов, — пробасила на кухне Франсуаза.

Берришон почесал в затылке.

— Я готов голову дать на отсечение, — пробормотал он, — что мэтр Луи наверху с этим чертовым горбуном. Надоело мне смотреть, как барышня из-за этого мучается. Если бы я осмелился…

Он прошел через залу и ступил на первую ступеньку лестницы, ведущей к покоям мэтра Луи.

— Конечно, это запрещено, — размышлял он вслух, — и мне не хотелось бы увидеть господина шевалье в гневе, как в прошлый раз. Всесильный Боже! И все же, барышня, — обратился Жан Мари к Авроре, — я не понимаю, почему он все-таки прячется? Это же вызывает пересуды. Да будь я на месте соседей, я, хоть вовсе не любитель чесать языком, говорил бы, как они: «Он — заговорщик» или «Он — колдун».

— А они так и говорят? — удивилась Аврора. Вместо ответа Берришон расхохотался.

— О Господи! — воскликнул он. — Если бы они знали, как я, что у него наверху. Кровать, сундук, два стула да на стене висит шпага — вот и все. Правда, что в запертой комнате, я не знаю, — поправился он, — там я видел только одну вещь…

— Какую? — заинтересовалась Аврора.

— Да ничего особенного. Дело было вечером, и он позабыл опустить язычок, который закрывает с той стороны замочную скважину.

— И ты посмел заглянуть в нее?

— Бог мой, барышня, это вышло совершенно случайно. Я поднялся, чтобы по вашей просьбе пригласить его, и вдруг в скважине виден свет. Ну, я и глянул в нее.

— И что же ты увидел?

— Да говорю вам, ничего особенного. Горбуна не было. Господин шевалье сидел за столом. На столе стояла шкатулка, маленькая шкатулка, с которой он никогда не расставался в дороге. Мне всегда страшно любопытно было узнать, что он в ней держит. В нее могло бы поместиться немало двойных пистолей, но, оказывается, у мэтра Луи там вовсе не пистоли, а бумажный конверт, такой, знаете, квадратный, похожий на письмо, а с него свешиваются три печати красного воска, размером каждая с экю в шесть ливров.

По описанию Аврора узнала конверт, но промолчала.

— Еще немного, — продолжал Берришон, — и мое любопытство мне дорого бы обошлось. Видно, я наделал шума, хотя и был осторожен. Он пошел открыть дверь. Времени у меня оставалось только броситься вниз по лестнице, и я упал и отбил себе крестец: он у меня, если дотронуться, до сих пор еще болит. Но теперь я закаялся подсматривать… Но ведь вам, барышня, все позволено, вам бояться нечего, и я вам вот что скажу: мне бы хотелось, чтоб сегодня ужин был пораньше. Очень мне охота посмотреть, как гости съезжаются в Пале-Рояль на бал. Может, вам подняться и позвать его своим ласковым голосом?

Аврора опять промолчала.

— Вы видели, — продолжал Берришон, не любивший чесать языком, — как весь день сегодня проезжали повозки, полные цветов и зеленых гирлянд, фургоны с фонариками, печеньями и напитками?

И Берришон облизнул языком губы.

— У, там будет такая красота! — воскликнул он. — Если бы я там оказался, уж я вдоволь бы угостился!

— Берришон, ступай, помоги бабушке, — велела ему Аврора.

«Бедная барышня, — думал, удаляясь, Жан Мари, — она просто умирает от желания пойти потанцевать».

Аврора задумчиво оперла голову на руку. Нет, она вовсе не думала ни о бале, ни о танцах. Она мысленно говорила себе:

«Позвать его? А какой смысл? Я уверена, его там нет. С каждым днем он приходит все позже и позже. Я боюсь, — вздрогнула она, — даже думать обо всем этом. Эта тайна меня приводит в ужас. Он запретил мне выходить, выглядывать на улицу, принимать кого бы то ни было. Он скрывает свое имя, таит свои действия. Я понимаю: опять вернулась та давняя опасность, вечная угроза, что висела над нами, тайная война, которую ведут против нас убийцы.

Кто же они, эти убийцы? — задала она себе вопрос. — Они могущественны и доказали это. Они — его непримиримые враги, или, верней, мои. Они покушаются на его жизнь, и в этом причина всех запретов. Он никогда ничего не говорит мне, как будто я не угадываю все сердцем, как будто можно зажмурить глаза, если любишь. Он входит, я целую его, он садится и изо всех сил старается улыбаться. Но он не видит, что его душа открыта передо мной, что с первого взгляда я способна прочесть по его глазам, одержал он победу или потерпел поражение. Он опасается за меня, не хочет, чтобы я знала об его усилиях, о войне, которую он ведет, но никак не может понять, что мне требуется в тысячу раз больше мужества, чтобы глотать слезы, чем нужно было бы, чтобы делить его труды и сражаться бок о бок с ним.