Олег Гончаров - Боярин

И тут солнышко из плена своего вырвалось, нас лучами своими пригрело, и легче на сердце стало. Принял я то, что произошло, как неизбежное. Так смерть принимают. Без горя великого, но и без радости.

Пока Любава не поправилась, с места нам трогаться нельзя было. Шесть дней мы у озерка степного простояли. О многом было переговорено, многое мы друг другу в те дни простить смогли. Что-то из прежней нашей жизни вернуть сумели, а что-то навсегда там, в юности нашей, оставить пришлось. С трудом Любава на поправку игла. Нелегко такие вещи проходят. Нелегко раны телесные затягиваются. А душевные раны еще дольше болят.

Я помогал ей, конечно, чем мог, но только если бы не желание ее могучее да не силы, что мать ей с веточкой заветной передала, не выжила бы она после содеянного. Но, видимо, Даждъбог к ней милость проявил, Велес умения дал, а Лада за душу загубленную простила. На поправку она пошла. Немощь жестокая ее измучила, но отпустила. Так что на седьмой день мы смогли дальше отправиться.

Лето к середке выкатывало, когда мы на дорогу прямоезжую набрели. Неприметна она, на первый взгляд, среди разнотравья степного, однако с коня хорошо было видно, как полоска, едва заметная, за окоем убегает.

– Ну, теперь, – сказал я жене, – мы точно не заплутаемся.

– Как бы она нас в беду не завела, – ответила Любава.

– Будет тебе беду-то накликать, – дернул я поводья. – Дорога нас к людям приведет, а то надоело по полю блукать.

Но, видно, и вправду Берисава ей свой ведовской дар передала, как будто в воду наговоренную жена моя посмотрела. Еще и полдень не минул, когда на нас напали.

Я даже понять не успел, откуда они на наши головы явились. Только что вокруг все спокойно было, а спустя мгновение на меня трое да на Любаву еще двое набросились. Словно из-под земли они выросли и нам наперерез метнулись. Если бы раньше я их заметил, то в руки бы им не дался, и жену не отдал бы, а так я даже меч из ножен достать не успел.

Один сразу коню моему под ноги кинулся, за узду его перехватил. Двое других за меня принялись.

– Гони, Любава! – жене я крикнул, но понял сразу же, что не удастся ей из вражьего окружения выскочить.

На шее ее жеребчика уже супостат висел, а второй ее на землю стаскивать начал. И мне несладко пришлось. Уже за стремя вражина схватил да на себя потянул. Я его сапогом в морду оскаленную сунул, заметил, как другой меня за стремя уцепил. Не стал я дожидаться, когда они меня, словно куль, с коня приземлят, сам скатился. Едва ногами земли коснулся, сразу на налетчика наскочил. Сшиб его, кулаком в грудь ударил, твердо на земле встал, меч выпростал. Оглянулся, а Любаву уже прочь волокут.

Бросился ей на выручку. Плечом разбойника в спину толкнул. Он жену выпустил, через нее перевалился и упал, но взвился быстро и саблю [28]угловатую из-за пояса вытянул. Зазвенели клинки.

– Беги! – Любаве реву, а сам наскоки отбиваю.

А вражины ее в покое оставили, они же ее в мужском платье за мальца несмышленого приняли, на меня всем скопом налетели. Верещат чего-то, меж собой перекрикиваются. По косам длинным да по говору чудному я сразу понял, что это печенеги нам путь перегородили. Только мне в тот миг что печенеги, что дивы навьи – все одно было. Злость на себя и на судьбу свою нелегкую, что все это время в себе держал, наружу выперла. Вот и повод нашелся на неприятеле ожесточение свое сорвать.

Схлестнулись мы яростно, звоном оружия покой степной нарушили. Ветерок любопытный налетел сперва, да, видать, струхнул, как только понял, что тут бой затеялся, ввысь с перепугу рванул. А мы, знай, друг дружку потчуем.

Печенеги скопом на меня ринулись, того не ведая, что это только на руку мне. Сгрудились они, один другому помехой стал, оттого мне от них нетрудно отбиваться было. Мечом нападки вражьи отмахиваю, а сам на Любаву кошусь.

– Тикай отсюда! – умоляю ее, а она словно мольбы моей и не слышит.

На корточки присела, рукой какую-то травинку сорвала, в кулачках зажала и нашептывает на нее что-то истово.

Некогда мне за ней следить, надо от налетчиков обороняться. Я ногой ближайшему в живот врезал, другому рукоятью меча промеж глаз залепил, третий в меня сабелькой ткнул, да не на того нарвался. Отбил я выпад, сам рубанул наотмашь, за плечо клинком врага задел. От удара рукав на его зипунишке овчинном лопнул, кровь из раны брызнула, отвалился супротивник в сторону, остальным простору больше дал.

Печенеги, разозленные кровью товарища своего, еще яростней на меня насели. Саблями кривыми размахивают, на меня наскакивают, от коней подальше оттесняют, только успеваю их удары обкатывать да от острых сабельных жал уворачиваться.

Тут самый бойкий вперед вырвался, меч мой отбил, в ответ хлестко ударил, я едва успел клинок поставить, лишь железо по железу шваркнуло. А печенег уже норовит меня под колено подрубить. Едва-едва я успел ногу отдернуть, только штанину мне самым кончиком сабли распорол. Словно кочет на насесте, я на одной ноге запрыгал, и сразу новое лихо со мной приключилось: заскользила подошва по траве, едва не упал, руками замахал, равновесие сохраняя. Просвистел мой меч по широкой дуге, печенегу бороду пополам рассек [29], только зубы у вражины клацнули. Я на подбородке царапину ему оставил, он и угомонился, рану рукой зажал и подале от меня отскочил.

– Что?! – кричу. – Не нравится?! – А сам снова твердо на ноги стал: – Подходи, кто смелый!

Кто-то в меня нож кинул – чуть бы замешкался, так он бы мне как раз в глаз воткнулся, но пронесло. Пригнулся я, лишь шапка с головы слетела.

А тем временем печенеги меня с боков обжимать начали. Поняли, видать, что нахрапом со мной не справиться, так они умением меня одолеть решили. Я уже ближнего на меч взять собрался, да Любава помешала. И как она вдруг рядом очутилась, я даже понять не успел. Из-под руки моей вывернулась и печенегу травинкой своей по шее хлестнула.

– Уйди, не мешайся! – прикрикнул я на жену, за рукав схватил и за спину отшвырнул.

Коли от врагов отобьемся, устрою ей выговор, чтоб в мужицкие дела не совалась. Благо бы ножом его полоснула, а то с травинкой прет. Еще бы ромашку какую-нибудь ему под нос сунула, авось, от духа цветочного вражина добрее станет.

Однако смотрю – печенег саблю бросил, волчком на месте завертелся, а сам за шею держится, голова набекрень, словно судорогой его скрючило. Выходит, зря я на жену обижался. В травинке заговоренной сила сокрыта была. Вон как вражину перекорежило. Значит, не ругать, а извиняться перед ведьмой моей придется. Ничего, небось, язык не отсохнет. Одним врагом меньше, так это ж мне на руку.

Я уже обрадовался, решил, что наша берет, но не тут-то было. Не заметил я, как печенег на коня моего вскочил, подлетел ко мне да аркан накинул. Больно конский волос горло ожег. Успел я, прежде чем петля затянулась, ее рукой рвануть, иначе бы несдобровать. Захлестнул бы печенег меня удавкой, задушил бы, и всего делов.