Олег Гончаров - Боярин

Особенно не любит куропалат, когда рабы голос подают. Для него раб что скотина безмозглая, мул бестолковый. А у мула, как и у раба бессловесного, предназначение одно: работать, работать и работать. И языком болтать при этом не полагается.

Только как же не ругаться тут, если колесо проворачивается плохо, канат рывками натягивается, а противовес соскользнуть норовит? Вот и тужься тут да руки в кровь стирай. А салом бы ось смазали, так и мягче бы шло. Не приведи Господь, тряхнет хозяина, так он велит куропалату раба нерадивого прямо в Царствие Небесное отправить, чтобы среди светлых ангелов ему сладко было Второе Пришествие ожидать.

Но рабу почему-то в кущи эдемские не хочется. Хоть и не слишком сладкая жизнь на этом свете, однако же и на тот свет пока не тянет. Вот и пыхтит раб, надрывается, старается, чтобы хозяина ненароком в подъемной махине не тряхнуло.

И не знает раб, что хозяина сейчас совсем другое заботит. Ни до подъемной махины, ни до плавности ее хода проэдру Анастасию дела нет. Так глубоко задумался проэдр, что, когда хитроумный механизм поднял его в библиотеку дворца, он еще долго сидел в золоченой клетке. Трудное решение принимал Анастасий. Все так и эдак просчитывал. Понимал, что время пришло либо на одну, либо на другую сторону встать, а все ему в середочке остаться хотелось.

Только по теперешнему раскладу в стороне отстояться не получится. Придется на себя грех тяжелый взвалить. Грех убийства – ноша нелегкая, и нести его сил нет. Ну, а грех предательства разве легче? Сколько проэдр голову ни ломает, а все у него без греха обойтись не выходит. Устал Анастасий от раздумий своих. Уж больно не по нутру ему по лезвию ножа ходить, по ночам просыпаться, опасаясь, что император за ним доместиков [58]своих пришлет. Но и девку распутную ему почему-то палачам отдавать не хочется.

– Совсем мне выбора не оставила эта шлюха, – выругался проэдр и наконец-то вышел из махины.

Вздохнул раб облегченно, оставил ненавистное колесо, пот со лба утер и на скамеечку уселся в ожидании, когда хозяин сверху спуститься захочет. А проэдр растерянно прошел вдоль высоких резных шкафов, заставленных свитками, и упал в свое любимое кресло. Здесь, среди мудрости ушедших поколений, среди кем-то и когда-то записанных слов великих мыслителей древности, он всегда чувствовал себя спокойно. Всегда, но не в этот раз.

Хитрую задачку задала ему дочка харчевника, и обидно было Анастасию, что именно он ее из грязи вытащил, до высот невиданных поднял, а теперь сам же от нее страдает.

Думал проэдр, крепко думал. И чувство было у Анастасия нехорошее. Словно пригрел он змею на груди своей, а теперь время пришло за глупость свою расплачиваться. Укусила гадюка, когда не ожидал, самое слабое место отыскала и впилась острыми зубами, кольцами обвила и душит потихонечку.

– Шлюха! – Он схватил лежащий перед ним старинный пергамент, который был так интересен еще вчера, а сегодня потерял всякую ценность, и зашвырнул его в угол библиотеки. – Проклятая шлюха! Сам же… сам виноват…

Не напрасно винил себя Анастасий. Разве думал он тогда, весенним жарким днем, накануне Светлого Воскресения, когда случайно заглянул в прохладную харчевню на берегу залива [59]…

Разве мог он предвидеть, что маленькая девочка с волосами, заплетенными в косички и стянутыми на затылке в тугой пучок, с тонкими руками, торчащими из складок просторной одежды, с чуть полноватыми, по-детски капризными губами и… взглядом течной суки, подавшая ему кувшин холодной воды, спустя несколько лет поставит его перед выбором – убить императора или броситься ему в ноги, моля о прощении.

– Как твое имя? – спросил он тогда девчонку.

– Анастасо, – ответила она, с вызовом взглянув ему прямо в глаза.

– Значит, – улыбнулся проэдр, – мы с тобой в один день родились и в честь одного святого названы.

– Может быть. – Будто случайно с острого плечика девчонки сползла расшитая тесьма пеплоса [60], обнажив маленькую упругую грудь с твердой горошиной соска.

Она не стала поправлять тесьму, только хитро сощурилась на проэдра и розовым язычком дерзко облизала пересохшие на ветру губы…

Совсем он тогда голову потерял, накинулся на нее, словно голодный зверь, она же совсем не испугалась его напора.

Наоборот.

Как только они оказались за цветастой занавесью, отделявшей от общего зала харчевни небольшую нишу, заставленную бочками с просоленной рыбой, она стряхнула с себя одежду и бросилась в его объятия. Он был потрясен, когда понял, что в этом не созревшем еще теле таится безудержный вулкан вожделения и неистового сладострастия. Ее неуемное желание наслаждения и совсем не детское умение доставили ему такое удовольствие, которого он не испытывал очень давно.

Прямо на грязном полу, за провонявшими рыбой бочками, он с обреченностью приговоренного к смерти понял, что согласится лишить себя всего – положения, богатства, самой души, лишь бы эта девочка навсегда осталась с ним рядом.

– Ты не забудь папаше денег дать, – сказала она устало, когда все закончилось. – Не то он пожалуется нашему священнику, что ты со мной прелюбодействовал в Страстную седмицу. Тебя предадут анафеме, привяжут к позорному столбу и будут бить палками.

– Бить меня? – Он тихонько рассмеялся, представив себе, что такое возможно.

– Один вот так уже смеялся, – она встала и деловито начала собирать свои растрепанные косички в пучок, – потом, правда, громко кричал, когда палач плеснул ему на раны морской воды.

– И часто ты так зарабатываешь? – спросил он, не в силах отвести взгляда от ее худенького изящного тела.

– Ты второй, – она повернулась к нему спиной, бесстыдно нагнулась, подобрала с пола пеплос и стала теребить его в руках, словно не зная, что же с ним делать дальше.

Анастасий, конечно же, ей не поверил.

– Я заплачу, – сказал он, ухватился за свисающую с ее руки ткань и слегка потянул на себя. – А теперь иди ко мне.

И он увидел, как в глазах девчонки мелькнул радостный огонек.

– Ты тоже хочешь еще? – И она с готовностью опустилась на колени…

Он заплатил.

Он дал больше, чем хозяин харчевни мог ожидать. Анастасий отсыпал ее отцу немало серебра, а взамен забрал девчонку с собой.

Спустя несколько месяцев он почувствовал, что силы оставляют его. Он был даже рад, что сумел избавиться от ненасытной девки, подсунув ее заскучавшему императору.

– Как тебя зовут, ангел? – спросил Парфирогенет [61], едва касаясь кончиками пальцев щеки девочки.

– Как будет угодно моему государю, – ответила Анастасо и прижалась губами к ладони Константина.

Тот на мгновение задумался, а потом рассмеялся.

– Я буду звать тебя Феофано [62], – сказал император и повернулся к проэдру: – Ты помнишь Феофано?