Олег Гончаров - Боярин

– Да уж. Дела и вправду важные, – усмехнулся я и только тут заметил, что клобука на голове у ромея нет. – Ты послушник?

– Ты прав, господин, – ответил он. – Но отец игумен обещал удостоить меня благословения на подвиг во имя Господа нашего.

«Не велик подвиг ничего не делать, а только с утра до поздней ночи Бога славить», – подумал я, но вслух спросил: – Как зовут тебя?

– Никодим. Я привратник монастырский.

– И чего же нужно тебе, Никодим?

– Там, – махнул он рукой в сторону ворот, – женщина какая-то в обитель просится. Говорит, что кого-нибудь из послов скифских повидать хочет.

– Уж не Феофано ли опять домогается? – вспомнил я безумную девку и поморщился от брезгливости.

– Что? – не понял послушник.

– Кто такая?

– Бродяжка какая-то, – сказал он. – Грязная, оборванная… мне ее прогнать?

– Погоди, – остановил я его. – Посмотреть на нее хочу.

Подошли мы к воротам, Никодим окошко в калитке отворил, я заглянул. Вижу – правда, замарашка. Волосы от пыли серые, спутаны и сосульками грязными свисают, исхудавшее тело едва рваниной прикрыто, ноги в кровь о камни дорожные сбиты – и в чем только душа держится. А в глазах столько боли и тоски, что у меня сердце защемило.

– Что тебе нужно, женщина? – спросил я ее.

– Ты рус? – вопросом на вопрос она мне ответила.

– Древлянин, – сказал я, а потом сообразил: для ромеев что древлянин, что полянин, что варяг – все едино. – Рус, – кивнул.

– Из купцов?

– Нет. Боярин я. Толмач княгини Ольги.

– Мне на пристани гребцы с ладей сказали, что в монастыре купцы живут.

– Да, – согласился я. – Здесь и купцы наши на постое.

– А Стояна-купца знаешь?

– Конечно, знаю.

– Слово ему передать сможешь, боярин?

– Смогу, – кивнул я, – говори.

– Скажи Стояну, что Марина у него прощения просит.

– Кто?!

– Марина. Он знает, – поклонилась она до земли воротам монастырским, повернулась и прочь побрела.

А меня словно молнией обожгло. Вспомнил я глаза эти.

– Марина! – крикнул я вслед замарашке. – Погоди, Марина! Никодим, – обернулся я к привратнику, – калитку отопри.

– Сейчас, господин, – послушник запоры потянул.

Лязгнуло железо по скобам, открылась дверца, я наружу выскочил.

– Марина! – бросился за женщиной вслед.

Догнал.

За плечики худенькие схватил.

К себе повернул.

Точно.

Она.

– Марина! Ты не признала меня? Это же я! Добрын! Гребцом со Стояном в Булгар ходил. Помнишь, как мордва на Оке нам вешку ложную поставила, а мы еще на мель сели?

– Добрын?

Вгляделась она в меня. Узнала. Улыбнулась устало.

– Добрыня…

Глаза у нее закатились, заваливаться начала, едва на руки подхватить успел. Легкая она, как пушинка. Худющая – кожа да кости. Я ее покрепче к груди прижал и обратно к монастырю побежал.

– Никодим! Воды давай!

– Так ведь… – замялся он. – Мне же от ворот отлучаться нельзя.

– Я за тебя постерегу. А ты давай… воды неси. Видишь, худо ей совсем.

– Кто же это такая? – спросил привратник.

– Жена купца нашего. Ты поторопись.

– Что ж он жену-то до такого довел? Прости, Господи…

– Хватит языком молоть, – разозлился я. – Воду неси!

– Ага, – закивал Никодим.

Пока привратник за водой бегал, я Марину все в чувство привести старался. Осторожно на землю ее уложил, ушные раковины ей растер, кисти рук и ступни, под нос ей пальцем надавил, как меня когда-то Белорев учил. Застонала Марина и глаза открыла.

– Стоян… – прошептала.

– Тише, Маринушка, – я ей. – Теперь все хорошо будет.

А тут и Никодим вернулся. Попила она водички студеной, на меня взглянула.

– Прости меня, Добрыня… вот упала, – сказала. – Слабая стала…

– Это ничего, это пройдет скоро.

– Мне бы хлебушка… три дня не ела…

– Сразу хлеба нельзя, горло поцарапаешь. Давай-ка я тебя к себе отнесу… спасибо тебе, Никодим, – сказал я вконец растерявшемуся привратнику. – Ты добрый человек, а таких боги любят.

– Помогай вам Господь, – сказал послушник и нас с Мариной перекрестил.

Я ее в келью отнес, на лежак свой пристроил. Потом Никифора растолкал, он на нас спросонья вылупился и никак понять не может, что за девку я с собой приволок.

– Что ж ты, Добрыня? – спрашивает. – Или о жене забыл?

– Дурак ты парень, – я ему в ответ. – Лучше давай бегом Стояна отыщи, да поживей.

– А на кой он тебе?

– На спрос, – говорю, – а кто спросит, тому в нос. Иди, коли посылаю.

– Ага, – покосился он на Марину и как был босиком и в исподнем, так и за дверь выскочил.

– Погоди, – прошептала Марина. – Как же я такая перед ним…

– Не переживай. Давай-ка я тебе лицо вытру.

Вынул я из скрыни утирку чистую, смочил ее водой, что мы с Никифором в кувшине на ночь припасали, осторожно пыль и грязь с лица ее убрал.

– Я потом Малушу, сестру мою, позову, – приговаривал, чтоб она переживать перестала. – Она тебя и напоит, и накормит, и в мыльню сводит. У нее нарядов всяческих много, а лохмотья мы твои спалим.

– Ох, Добрыня, – вздохнула она тяжко. – Зря ты меня сюда… Я же только прощения у него хотела просить…

– Вот Стоян сейчас сюда придет, так и попросишь. Как же ты тут оказалась-то?

– Так ведь Константинополь мне родина. Или не знал?

– Слышал, но запамятовал.

– Я тоже из купеческого рода. Отец караваны в Мараканду водил. Я подросла, так с ним напросилась… а на обратном пути степняки нас встретили. Отца убили, товар пограбили, а меня – в Булгар на торжище. Там Стоян меня и выкупил. А я… я… видишь, как обернулось все, – и слезы покатились по ее щекам.

– Ты силы береги, – шепнул я Марине. – Не надо плакать.

– Как же не надо, – ответила она. – Ведь…

– Знаю я.

Помолчала она, с силами собралась, а потом проговорила тихо:

– Мы с Просолом боялись, что муж за нами вдогонку кинется… я же полюбила его. Понимаешь? И он меня любил. Вот и решили, что от Руси подале нам спокойней будет.

– Где же он теперь? – спросил я.

Зря, наверное, но слово не воробей…

– Нет его больше, – ответила она и опять заплакала. – И я могла бы изгибнуть, но Господь меня на муку на свете этом оставил. За грех мой наказал.

– Разве любить – это грех?

– Так ведь я от мужа сбежала… – всхлипнула она. – А Стоян… он хороший… добрый… ласковый, а я…

И что тут сказать можно? Не вправе я был ее судить, да и никто на свете белом такого права не имеет.

– Чего звал, Добрын? – Распахнулась дверь, и в келью Стоян вошел.

Увидел он Марину и остолбенел. Постоял мгновение, а потом на колени перед ней упал.

– Маринушка… любая моя, – руку ее схватил и целовать начал.

Я поскорее из кельи вышел, чтоб встрече их не мешать. А за дверью жердяй с ноги на ногу переминается.

– Чего это с толстяком? – меня спрашивает.

– Жену он встретил. Ты туда сейчас не суйся, – закрыл я перед его носом дверь в келью.