Мишель Зевако - Нострадамус

— Прежде всего, нужно отнести Его Величество в Лувр, я сейчас же там буду.

Пока готовили носилки, Екатерина подошла к хирургу и тихим голосом приказала, глядя ему прямо в глаза:

— Только правду! Скорее!

Амбруаз Паре бросил последний взгляд на бледное, как мел, лицо и невнятно пробормотал, стараясь, чтобы никто не услышал:

— Король больше не придет в сознание. Через два часа он будет мертв.

— Ошибаетесь, мэтр Паре! — сказал кто-то совсем рядом с врачом.

Снова взглянув на короля, Амбруаз Паре увидел рядом с рыдающим шутом еще одного стоящего на коленях человека. Этот человек вливал в широко открытый рот Генриха жидкость из только что откупоренного им флакончика.

— Нострадамус! — прошептал хирург.

В этот момент король издал протяжный вздох, и Нострадамус поднялся.

— Вы спасли его! — в бешенстве зашипела Екатерина, глаза ее пылали, излучали угрозу, она почти выдала себя.

— Нет, — спокойно и холодно отозвался Нострадамус. — Я подарил ему неделю жизни, потому что мне нужно, чтобы он прожил еще восемь дней…

И, пока короля бережно укладывали на носилки, маг твердым шагом двинулся в сторону шатра Монтгомери, окруженного, полностью окруженного вчетверо большим, чем для этого требовалось, количеством лучников. Перед входом в шатер стоял сам великий прево, видимо, еще не решив, надо ли тотчас же арестовать капитана.

Роншероль заметил приближающегося Нострадамуса и задрожал от ненависти.

Нострадамус рукой отодвинул лучников со своего пути и подошел прямо к двери, перед которой плакал щитоносец Монтгомери. Роншероль глухо выругался все с той же ненавистью.

Нострадамус вошел в шатер.

Страпафар, Буракан, Тринкмаль и Корподьябль, сделав круг и пройдя за галереями, остановились у второго выхода из шатра — того, через который сбежал Монтгомери.

— Подождем здесь, — сказал Тринкмаль. — И давайте помолимся, господа, лично я ужасно волнуюсь, думая о том, что придется арестовать этого капитана гвардейцев. Подумать только, все последние дни в Лувре я только и переживал: а вдруг он схватит нас за шиворот и выбросит оттуда! Спасибо святому Панкратию, все получилось наоборот…

Тринкмаль погладил свою шпагу, складки его жирного брюха колыхались.

В этот момент со стороны ристалища послышался глухой ропот, который становился все сильнее и в конце концов взорвался криком… Обращенные в телохранителей королевы разбойники, побледнев, переглянулись, и их глаза ясно сказали: дело сделано!

— Внимание! — прошептал кто-то из них, и все схватились за шпаги.

Прошла минута… Что творилось на ристалище! Оттуда доносились крики ужаса, вопли, призывы на помощь, громкие мольбы: «Сжалься! Помилуй, Господи!», голоса сливались в один кошмарный вой, в глухой рев толпы… А в шатре звякнула сталь…

— Вот и он!

Они ворвались вчетвером и, зажав в кулаках рукоятки шпаг, окружили живые доспехи, которые в этот момент остановились и застыли — молчаливые, таинственные…

— Господин капитан, — вкрадчиво начал Тринкмаль, — нам поручено… хотя мы и не достойны такой чести… одним словом, мы должны арестовать вас!

Доспехи пошевелились. Заключенный в них человек принялся освобождаться от тяжелых стальных щитков. Полетели на землю наколенники, поножи, наручи… Настала очередь кирасы…

— Пойдемте! — жестко приказал Тринкмаль. — Вам следует подчиниться, Монсеньор!

Он протянул руку и тронул Монтгомери за плечо. И в ту же секунду, попятившись, откатился на три шага, почти к стенке шатра, получив между глаз удар такой силы, от которого у кого-нибудь другого голова просто раскололась бы надвое. Трое остальных, взревев: «Ах, так! Он еще дерется!» — ринулись в атаку.

Они бросились вперед и… резко остановились, обалдев от изумления, мгновенно опьянев от радости, не веря своим глазам, потому что внезапно увидели того, кого так долго оплакивали. Монтгомери снял шлем, швырнул его на пол и воскликнул таким знакомым, таким родным голосом:

— Ну-ка! Ну-ка, идите сюда, мои ягнятки! Подойдите поближе, дворцовые прихвостни! Кто из вас осмелится поднять руку на Руаяля де Боревера?!

— Святые ангелы, это он!

— Святой Бахус, это он!

— Черт побери, волчонок! Наш львенок! Наш голубчик!

— Дьявол меня побери, мсье де Боревер!

А Боревер прогремел, заглушая этот нестройный хор:

— Идите же, идите, арестуйте меня!

Арестовать! Его! Но ведь так и есть! Они пришли сюда ради этого! Ха! Ха! Да они арестуют саму королеву на глазах у всего двора, они арестуют великого прево, и коннетабля, и всех придворных, они…

Все тем же нестройным хором, с выпученными от нежданного счастья глазами, взъерошенные, они повторяли:

— Пусть они явятся! Да, пусть они только придут!

Каким образом Руаяль де Боревер попал сюда, в этот шатер, почему на нем были доспехи Монтгомери, по наущению Сатаны или по божьему благословению произошло все то, что произошло, они не знали. Они ничего не понимали и не хотели понять. Они просто чуть не плакали от радости. .

И в этот патетический момент в шатер вошел Нострадамус.

Увидев, что маг направляется прямо к нему, Боревер вздрогнул. Никогда еще он не видел чародея таким бледным, никогда еще глаза его так не метали молнии, никогда так ярко не сверкал знак Розы и Креста на его роскошном черном костюме.

Руаяль де Боревер почувствовал, как в его душу проникает какой-то священный ужас, он смотрел, смотрел и видел… сияющий ореол вокруг головы Нострадамуса!

Маг остановился рядом с Боревером и сказал:

— Я пришел, чтобы выполнить обещанное тебе у постели умирающего Брабана… Сейчас ты узнаешь имена твоего отца и твоей матери…

В одно мгновение все мысли, переполнявшие голову Боревера, испарились, исчезли, он забыл даже о произошедшем несколько минут назад на ристалище.

— Кто же мой отец? — прошептал юноша.

— Генрих II, король Франции!

Молодой человек согнулся, будто ему нанесли в грудь страшный удар, в его воспаленном мозгу всплыло одно только слово: отцеубийство! Но почти сразу же перед его внутренним взором молниеносно, как призрак бури, промелькнуло кровавое облако, невыразимо горькая усмешка раздвинула бледные губы, ненависть набатом прозвучала в сердце… Потом он расхохотался и прогремел:

— Так и должно было случиться! Я понимаю! Ах, теперь я понимаю, почему родился в темнице! Почему с самого рождения был предназначен палачу! Почему мой отец, не успел я родиться на свет, пожелал моей смерти! Королевский сын! Да! Я опасен! Еще бы — сын короля!

Он скрипнул зубами, встряхнул головой, словно отгоняя черные мысли. И вдруг на его сведенном судорогой лице появилось выражение неутешного горя. Из налитых кровью глаз потекли слезы. Он тихо спросил: