Жерар де Нерваль - Король шутов

– Так, хозяин, и там он жил перепиской рукописей.

– И оттуда герцог Орлеанский и увез твою мать? Это для него было легче сделать, чем взять Бордо!

– Оттуда. Отец мой, которого я не видел уже несколько лет, поспешно выписал меня из Монпелье, где я учился, заставил меня дать клятву отомстить поруганную честь семьи кровью похитителя. «Я бы не возлагал на тебя этой обязанности, сказал он, но нужда и страдания отняли у меня все силы: через несколько дней меня не станет. Полагаюсь на тебя». Я хотел броситься в его объятия, но он остановил меня жестом.

– Странно! А до отъезда твоего в Монпелье оказывал он тебе хоть какое-нибудь расположение?

– Ни малейшего.

– Однако, он хотел сделать из тебя ученого.

– Это не он, а моя мать. Она думала, по окончании моей учебы, послать меня в Париж, где, наверное, я мог бы чего-нибудь достигнуть.

– Гм! Одного знания мало. Оно не в цене. Тут нужно другое происхождение… ну хотя бы, например, если бы ты был бастардом какого-нибудь сеньора.

Гонен произнес слово бастард без всякого, по-видимому, намека.

Ришар не обратил на это внимания.

– Так, значит, для меня нет никакой надежды чего-нибудь достигнуть?

– Если бы у тебя были деньги, ты мог бы достигнуть богатства… Есть они у тебя?

– Нет.

– Значит, ты должен выбирать одно из двух: или церковь, или скоморошество. Быть или монахом, или плутом, выбирай! Кто знает? Может быть тебе и достанется первый приз. Ведь было же недавно, что чеботарь из Труа попал в Рим папой, а в настоящее время король воров никто иной, как калека (le roi de 1'argot est un cul-de-jatte).

– О, хозяин, какое сопоставление!

– Друг мой, я предупредил тебя, что, поступая к нам, ты должен пообчистить свой мозг, оставить у наших дверей, на пороге, все ложные идеи, все глупые предрассудки своего воспитания. После этой чистки, ум твой прояснится и глаза будут смотреть прямо. Со сцены, на которой ты будешь и где зрители станут для тебя зрелищем, ты откроешь суть вещей, увидишь, как движутся все пружины, которые, как говорил грек Лукиан, одушевляли статую того самого Юпитера Громовержца, которому поклонялся народ. Ты будешь присутствовать при исполнении длинного фарса, разыгрывающегося перед тобой и который со временем станет историей… Я объясню тебе его, как верный пролог.

Едва замолкли эти слова, как раздались трубы; послышался большой шум на дворе отеля Сен-Поль: здесь смешивались звон колокольчиков, бряцанье оружия, лошадиный топот, голоса слуг и пажей, лай собак и крики черни. Весь этот гам возвещал возвращение принцев с церемонии примирения.

Гонен и Ришар поспешили взойти на эстраду, а музыканты встретили симфонией появление двух примирившихся, которые вошли, держась за руки. За ними шли три герцога-дяди, в сопровождении дворянства и всех тех честных людей, которые настаивали на примирении, имея в виду прекращение той розни, которой воспользовались англичане, для расширения своих завоеваний.

Простой народ и буржуазия не только заставили умолкнуть свою ненависть, но даже кричали от восторга, видя что два врага, сделавшиеся друзьями, проехали расстояние от церкви до отеля Сен-Поль, сидя на одной лошади, поддерживая друг друга рукой и попеременно пересаживаясь на лошади, чтобы каждому из них удобнее было при остановках обращаться с речью к народу. Толпа во все горло не переставала кричать: «Да здравствует Жанно! Да здравствует Людовик!» повторяя те же названия, какие употребил в своей пьесе король шутов, но кричала это с искренним увлечением, а не с иронией метра Гонена. Между тем, как принцы смеялись, слыша это бесцеремонное выражение симпатии и когда смех этот передался всей свите, начиная с самого знатного вельможи и кончая сержантом Рибле и жандармами, юный Жакоб, все еще сидя за спиной у Рибле, раскланивался с толпой с гордым видом заправского принца.

С наступлением ночи, по распоряжению Парижского старшины, по всему городу зажглась иллюминация. При свете свечей, зажженных на каждом окне, народ толпами плясал и пел до рассвета; не обходилось и без выпивки. Сначала чокались стаканами, а потом перешли к толчкам, к пинкам, к потасовке. У многих остались тяжелые воспоминания об этой ночи.

Герцоги Бургундский и Орлеанский, утомленные странствованием через весь город, да еще вдвоем на одной лошади, почти упали в два готических кресла, где за минуту до того сидели метр Гонен и Ришар.

Они были в особенности измучены удушающей жарой. Поэтому они оказали честь рогам душистого ипокраса, поданным слугами на серебряных подносах.

Пока все это совершалось, музыканты короля шутов исполняли симфонию.

Сцена, о которой говорил Ришару метр Гонен, не замедлила разыграться.

– Кузен, – сказал черный принц другому принцу, раззолоченному и разукрашенному как икона св. мученика Георгия Победоносца, – я слышал к величайшему сожалению, о том, что случилось с вами при проезде вашем через рынки.

– О, пустяки! – отвечал Орлеанский, – купцы пристали ко мне: мои офицеры забыли уплатить им долги.

– Эти бедняки должны бы, кажется, уж привыкнуть к подобным фактам… обычай становится правом, правда, такого права нет в Капитулариях Карла Великого: при том дворе были другие нравы!

– А вы это наверно знаете, кузен?

– Нитард – один из современников, и даже более – родной внук Карла Великого, сын его дочери Берты, тайно обвенчанной с Ангельбертом, – так вот этот Нитард рассказывает будто две дочери этого государя, т. е. тетки Нитарда, приняв сан монахинь, своим непристойным поведением оскандалили весь двор. Я бы мог привести вам еще свидетельство историка Эмуана (Aimoin).

– О, я не сомневаюсь в вашей глубокой учености…. Я допускаю все, что вы говорите о прошлом; но вернемся к тому, что касается вас, – вам, действительно, грозила опасность.

– Оставим это, племянник, – вмешался герцог Беррийский. – Ничего там особенного не случилось; доказательством служат те радостные крики, которыми сейчас чернь приветствовала обоих вас.

– Однако, – настаивал Иоанн Бургундский, – говорят, если бы не мальчик…

– Кстати, – сказал Орлеанский, – шамбелан Савуази! Несмотря на указ, я требую, чтобы этот мальчик состоял при мне в качестве пажа.

– Это уже сделано, ваше высочество.

И он пошел за Жакобом, который в костюме пажа стоял в глубине залы.

– Право, – продолжал Орлеанский, взглянув на него, – можно подумать, что он всегда был пажом. Какой хорошенький, ловкий.

Он потрепал его ладонью по щеке, он бы обнял и расцеловал его, если бы его не окружали свидетели, уже начинавшие чесать языки. В числе таких был Гюг де Гизей, напомнивший ближайшему соседу о появлении Колины Демер на Суде Любви.