Жерар де Нерваль - Король шутов

Видели ли вы когда-нибудь картину Гольбейна, на которой грубо изображено нагое тело, лежащее на камне, сухое, неподвижное, с редкими прямыми волосами, со втянутым животом и зеленоватой кожей – картина ужасающая по своей правде. Но то, что предстало внезапно перед пирующими и что называлось Карлом VI, было еще ужаснее. Этот труп стоял, и ходил, и рычал.

Наконец, несчастный безумец немного успокоился, луч разума проник в его голову.

– Сколько света! – вздохнул он, изнемогая от истощения. – Какой обильный стол! Отчего же вы не позвали меня, когда я умираю от голода.

И схватив со стола нетронутую курицу, он убежал в угол и стал есть ее как зверь.

– Герцог Орлеанский! – сказал Иоанн Бесстрашный, – вот дело рук ваших! О, когда-нибудь вам придется дать за это страшный отчет!

– Если кому следует отдавать отчет за печальное положение короля, то разве одному Богу. Пусть он вернет ему здоровье, разум, которые сам же отнял, и тогда не будет надобности обращаться с ним как с существом близким к животному. Этого мало еще что он безумец, но он бешеный.

. – Что это за изменник говорит такие речи? – вскричал Карл, вскочив как ужаленный. – Сумасшедший? Да, это от судьбы! Но бешеный?… Почему я бешеный? Потому что меня доводили до бешенства те муки, которые я терпел.

– Что я говорил? – повторил Бургундский, обращаясь к Орлеанскому.

Потом, повернувшись к Карлу VI, он сказал:

– Ваше величество, придите в себя и положитесь на верных слуг, в которых у вас не будет недостатка.

– Король!.. Кто говорит, что я король? Надо, чтобы все это знали и заявили об этом! В этом дворце еще есть честные люди. Да, я король. Пусть везде воздают мне должное почтение. Ах! Я помню: я был страшно болен. Я потерял рассудок, но теперь он вернулся ко мне, несмотря на то, что меня держали в тюрьме, взаперти. Теперь кончено!

– Вы слышите? – заметил герцог Бургундский Людовику Орлеанскому.

Но последний ответил прямо королю:

– Брат мой, – вскрикнул он с выражением искренности, – какая радость для всех, а в особенности для того, кто к вам так близок! Я сейчас же отправлюсь возблагодарить св. Дионисия.

– Мы тоже пойдем! – воскликнули три герцога.

– Лишь бы только, – прибавил Беррийский, – этот проблеск разума опять не угас.

– Но прежде всего, – сказал Бургундский, – пусть снимут с короля это грязное, изорванное рубище, а потом уже мы постараемся сохранить разум. Метр Жеан Кокерель говорил мне об одной молодой девушке Одетте, которая превосходно ходит за больными. Ей бы можно было поручить короля, если бы к нему опять вернулась меланхолия.

– Это вы отлично придумали, – сказал Беррийский.

– Кроме того, есть еще интересная игра в карты, которую изобрел некто Пьер Гривжонер, она очень развлекает больных.

– Благодарю вас, Иоанн Бургундский, – сказал Карл, – видите, я вас узнал. Что же до вас касается, моего брата, как вы говорите, то я очень хорошо помню, как вы злоупотребляли моей болезнью!

– Вы напрасно обвиняете меня, брат мой. Я долгое время был в отсутствии по военным делам, и ваша достойная супруга…

– Достойная моя супруга? Ах, да, Изабелла, но где же она?

– Королева, – сказал герцог Беррийский, – еще не оправилась после родов.

– Как! Родила! Я об этом ничего не знал. Могу я узнать, кто был этому причиной и какой у меня ребенок родился?

– Сын.

– Где же отец его?

Герцог Бургундский закусил себе губы, чтобы не назвать Орлеанского.

– Я хочу видеть этого сына, – сказал король, – я узнаю.

– Государь, он умер!

– Ну, и хорошо сделал! Но, однако, пусть меня оденут. Господа, займемся делами государства.

Говоря это, Карл VI, о котором говорили, что он самый умный человек в королевстве в то время, когда не бывает самым глупым, принял королевскую осанку и направился к внутренним комнатам, в сопровождении герцогов Анжуйского и Бурбонского, а также дворян своей свиты.

В зале остались герцоги Беррийский, Орлеанский, Бургундский, Рауль д'Актонвиль и Жакоб, не считая Гонена и Ришара Карпалена, которые отправили всех жонглеров, а сами забились в самый темный угол эстрады, чтобы присутствовать при дальнейшей игре этой комедии или, иначе, этой исторической драмы.

— Увы! – вздыхал Беррийский, – я очень боюсь, что это ненадолго!

– Я, однако, очень бы желал, чтобы он принял на себя бремя власти, – сказал Орлеанский.

– Королю будет весьма трудно устроить финансы, – проворчал Бургундский.

– Вы все видите в черном свете, кузен… Послушайте, не хотите ли перебить ваше мрачное настроение, сыграв партию в кости?

– Я боюсь, что если я у вас выиграю, то меня обвинят в расхищении государственной казны.

– Гм… После битвы при Никополе турок Баязет прозвал вас быком. Вы не жалеете для меня ударов рогами.

При этом грубом оскорблении, Иоанн Бургундский опять кинулся было на Орлеанского, но Беррийский опять вмешался.

– Если мой племянник не желает играть в кости, – сказал он, – то пусть он полюбуется на миниатюры Жана из Брюгге к роману Рено де Монтобан. Вот он здесь, на столе.

И он увлек Орлеанского в соседнюю залу, устроенную для игры, но Орлеанский с Жакобом улизнул в боковую дверь и, спрятав в шкаф свои стихотворения, вышел подземным ходом, который шел в отель де Брегень, где и находилась долина любви. Он дошел до маленькой и кокетливо убранной комнаты, которую все еще занимала Мариета д'Ангиен. Прежде чем переступить святилище, где лежала на ложе из бархата, кружев и шелка единственная женщина, которую он когда-нибудь любил, принц приказал пажу смотреть за тем, чтобы никто не пробрался через дверь, которая вела в его собственные комнаты; он надел пажу на шею серебряную цепочку, на которой висел серебряный же свисток.

Жакоб уже несколько минут прохаживался по галерее, когда вдруг ему пришло в голову как всякому любопытному ребенку, одно желание. Идя за принцем, он заметил при мерцающем свете никогда не гасимого огонька, писанных красавиц, которые привлекли его юную душу. Мальчики того времени были такие же как и нынешние. Всякий раз когда, прохаживаясь взад и вперед, он подходил к Долине любви, он заходил все дальше, томимый желанием увидеть все. Наконец, он не выдержал, перешел заповедную черту. Он вошел, и все эти красавицы, более или менее прикрытые, стали пристально смотреть на него, точно говоря: «Здравствуй, мой маленький дружок, иди, я поцелую твои свежие розовые губки». И он подошел и стал целовать в губы те портреты, которые особенно влекли его к себе. Но какое-то особенное чувство тянуло его к портрету, с которого глядело невыразимой кротости личико, будто стыдившееся за свое присутствие в этом потайном музее. Точно что-то осветило мальчика, он пригляделся ближе и прочел на верхней части рамы имя Колины Демер.