Стэнли Уаймэн - Французский дворянин

– С моим мужем! – воскликнула она с таким ожесточением и страстностью, что я остолбенел. – Вы МНЕ насолили! Да, мне! Что я вам сделала, чтобы выставлять меня на посмешище, предавать меня злобе и ярости людей, не знающих ни жалости, ни сострадания? Что такого я вам сделала, сударь?

– Согласен, сударыня, – отвечал я, печально покачав головой. – Я действительно обязан дать вам удовлетворение и сделаю это, насколько будет в моей власти. Но я скажу более, – продолжал я, так как ее слова глубоко тронули меня. – По одному пункту я должен возбудить обвинение против вашего супруга. Я глубоко убежден, что он похитил женщину, находившуюся на моем попечении, не из любви к ней, но из политических расчетов, действуя в качестве поверенного другого лица.

Ее точно обухом пришибло.

– Что?.. Повторите, что вы сказали?

Я повиновался, но едва успел произнести слово, как она сорвала с себя маску и взглянула мне прямо в лицо пристально: рот ее был полуоткрыт; весь вид был какой-то напряженный. Только теперь я заметил, как сильно она переменилась за эти несколько дней. Щеки ее заметно побледнели и осунулись, под глазами были темные круги.

– Можете ли вы поклясться мне в этом? – сказала она мне наконец с худо сдерживаемым раздражением, дотронувшись своей трепещущей рукой до моего плеча.

– Это правда, – ответил я поспешно.

Она захлопала в ладоши и с выражением горячей мольбы подняла глаза к небу. В то же время на лицо ее снова возвратился прежний румянец и оно приняло то выражение здоровья и бодрости, которыми я так восхищался сначала: казалось, она действительно преобразилась в одно мгновение. Ее губы дрожали, голубые глаза увлажнились слезами. Никогда мне не приходилось видеть, чтобы кто-нибудь представлял такое сходство с Мадонной, которую чтут католики. Впрочем, перемена эта была столь же мимолетна, как внезапна и удивительна. Вдруг она, казалось, впала в изнеможение. Она закрыла лицо руками, застонала: и видно было, как из-под ее пальцев капали слезы, которые она тщетно старалась удержать.

– Слишком поздно! – прошептала она грустным тоном, поразившим меня в самое сердце. – Увы! Вы отняли у меня мужа прежнего, а возвращаете его иным. Но я знаю, что он такое теперь. Если он не любил ее прежде, то любит теперь. Слишком поздно!

Она казалась в таком изнеможении, что я принужден был помочь ей дойти до скамейки у стены, в нескольких шагах от нашего места. Здесь я должен сознаться, что не без труда и не без горьких упреков самому себе удалось мне ограничиться теми благоразумными услугами, которых в данном случае от меня требовали мой долг и ее положение. Успокоить ее относительно супруга оказалось невозможным, а утешить презрением к нему мне не позволяли ни моя скромность, ни чувство чести, хотя последнее и подвергалось сильному искушению. Впрочем, она быстро пришла в себя, снова надела маску и, обратясь ко мне, торопливо промолвила, что ей нужно сказать мне еще несколько слов.

– Вы честно поступили со мной. И, хотя у меня есть достаточно поводов ненавидеть вас, скажу вам: берегитесь! Вам удалось спастись прошлой ночью… Я знаю все: я сама и сделала тот бархатный бантик, думая переслать вам его, чтобы устроить настоящее свидание, а он воспользовался им как приманкой… Но у него есть еще средства. Итак, повторяю, берегитесь!

Я вспомнил о нашем условии с ним на завтрашний день, но ограничился тем, что сказал, наклоняясь к руке, которую она протянула мне на прощание:

– Сударыня! Очень благодарен и признателен и за ваш совет, и за ваше прощение.

Она холодно наклонилась и отдернула руку. В эту минуту я поднял голову… и увидел нечто такое, что заставило меня остолбенеть от изумления. При входе в переулок, который вел на улицу Сен-Дени, стояли два человека и наблюдали за нами. Один из них был Симон Флейкс, другой – замаскированная женщина, ниже среднего роста, одетая в амазонку, – словом, мадемуазель де ля Вир!..

Я узнал ее тотчас же. Но чувство облегчения, которое я испытывал, видя ее невредимой и в Блуа, было смешано с чувством тревоги и досады на Симона, который был так неосторожен, что заставлял ее без всякой нужды показываться на улице. Да и сам я был немного смущен, не зная, как долго она и ее спутник следили за мной. Чувство это еще более усилилось, когда, обернувшись, чтобы окончательно откланяться госпоже Брюль, я взглянул еще раз на переулок и увидел, что девушка и ее спутник уже ушли. Как меня ни мучило нетерпение, все же я не мог так вдруг, грубо покинуть женщину, не выказав ей сочувствия, после того как она поведала мне свое горе: я продолжал стоять с непокрытой головой до тех пор, пока она не исчезла в доме Сестриц. Затем я поспешил домой, рассчитывая, что мне удастся нагнать мадемуазель раньше, чем она придет. Но мне суждено было встретить новое, очень серьезное препятствие. При повороте с улицы Сен-Дени в мой переулок я услышал голос, зовущий меня по имени. Я оглянулся и увидел, что за мной бежал Бертрам, конюх маркиза Рамбулье – его доверенное лицо. Он принес мне от своего хозяина в высшей степени важное, по его словам, известие.

– Маркиз не решился довериться письму, – сказал он, отведя меня в уединенный угол. – Он заставил меня выучить сообщение наизусть. «Передай де Марсаку, что то дело, для которого он оставлен в Блуа, должно быть сделано быстро или же его вовсе не стоит делать. В том лагере что-то замышляется; я еще только не знаю наверное. Но теперь пришло время вбивать гвозди. Я знаю его усердие и полагаюсь на него».

Часом ранее я выслушал бы подобное известие с большим сомнением и недоумением. Теперь же, узнав о прибытии мадемуазель, я ответил маркизу в том же духе и, распрощавшись самым любезным образом с Бертрамом, которого глубоко уважал, поспешил домой. Я трепетал от радости, что наконец-то наступило желанное время – явилась ожидаемая мною женщина; теперь-то я мог, с честью для себя и с пользой для других, выполнить поручение, возложенное на меня господином де Рони. Не буду отрицать, что к этому чувству примешивалось и некоторое возбуждение, вызываемое мыслью о том, что я скоро снова увижу мадемуазель. Поднимаясь по лестнице, я старался представить себе ее лицо таким, каким видел его в последний раз в окне в Рони. Мне казалось, что теперь у меня уже будет путеводная звезда на будущее время, и мне уже не так легко будет попасться в сети какой-нибудь ловкой кокетки. Но и теперь, как тогда, я никак не мог прийти к удовлетворительному или разумному выводу и только снова испытывал ту же тревогу, какую чувствовал после потери бархатного бантика, который она дала мне тогда. Я постучал в дверь, ведущую в комнаты, которые приготовил для нее этажом ниже моей квартиры. Но ответа не было. Полагая, что Симон увел ее наверх, я быстро поднялся. Каково же было мое удивление и разочарование, когда оказалось, что и в этой комнате не было никого, кроме лакея, которого Рамбулье предоставил в мое распоряжение.