Паулина Гейдж - Искушение фараона

– Отлично, – начал он чуть приглушенным голосом, – это ты брала плот минувшей ночью?

– Да, я, – без колебаний ответила Шеритра.

Он ждал продолжения, но воцарилось полное молчание, нарушить которое пришлось ему самому.

– Ты вернула плот назад?

– Да, вернула.

И опять наступило молчание. Хаэмуас чувствовал, что его яростное раздражение вскипает в душе с новой силой.

– Так где же он? – рявкнул он.

Она вздохнула. До его слуха долетел тихий шелест ее дыхания, и ему показалось, что в полумраке комнаты перед его глазами мелькнул край ее одежды.

– Ялик взял Гори, он поехал к Сисенету, чтобы поговорить с ним о твоей жене, – ледяным тоном произнесла Шеритра. – А мы с Антефом отправились следом за ним на плоту. Мы привезли Гори домой. Я сошла на берег, но они вдвоем отправились дальше на север. Ты никогда больше его не увидишь.

– Он никак не желает оставить ее в покое! – взорвался Хаэмуас. – Он готов пойти на крайность, на убийство, но ни за что не откажется от своих мстительных планов! Что ж, и поделом ему! Надеюсь, в Дельте он и найдет свою смерть!

– Он не доберется до Дельты живым, – донесся до его слуха холодный, бесстрастный, лишенный человеческих чувств голос. – Завтра к вечеру он будет уже мертв – так сказал Сисенет. Это Сисенет своей рукой вонзил в восковую куклу иголки, но смертный приговор своему сыну вынес ты, отец. Подумай об этом завтра вечером, когда станешь смотреться в зеркало.

– Ну а сама ты что? – спросил Хаэмуас, обеспокоенный скорее ее тоном, от которого по телу прошла неприятная холодная дрожь, нежели смыслом сказанного. – Ты-то в какие игры играешь? Сегодня Хармин приедет сюда, чтобы навестить мать. Ты и его не допустишь к себе в комнату?

– Я приняла решение отказаться от брака с Хармином, – ответила Шеритра, и при этих словах ее голос дрогнул. – И вообще, отец, я решила всю жизнь провести в одиночестве. А теперь уходи.

Дверь наглухо закрылась, а он еще несколько минут стоял в комнате, изрыгая проклятия и ругательства, быстро, впрочем, сменившиеся просьбами и мольбами, но с той стороны двери не доносилось в ответ ни звука. Ему стало казаться, что он стоит перед входом в гробницу, охраняемым древней печатью. В конце концов, снедаемый страхом и волнением, он ушел.

Днем Хармин и в самом деле приехал навестить матушку, и они втроем – Хаэмуас, его жена и ее сын – сидели в саду, а слуги тем временем отирали им руки влажной тканью и подносили господам плоды и пиво. Хармин проявлял к матери особое внимание, гладил ее по щеке, поправлял подушки в кресле, не спускал с нее нежных глаз и всегда отвечал теплой улыбкой на какую-нибудь ее шутку. «Как же он не похож на Гори, – с тоской думал Хаэмуас. – Вот великолепный образчик настоящий любви и уважения, когда сын знает свое место, подчиняется родительнице, руководствуясь лишь любовью и почтением к ней. И что за дьявол вселился в Шеритру, почему она решила отказать такому милому молодому человеку?»

И, словно в ответ на его размышления, Хармин поднялся и поклонился царевичу.

– С твоего позволения, царевич, я хотел бы теперь провести некоторое время с царевной Шеритрой, – сказал он.

Хаэмуас в замешательстве посмотрел на него.

– Дорогой мой Хармин, – начал он. – Боюсь, Шеритра нынче не расположена видеть кого бы то ни было. Она шлет тебе свои извинения и, конечно же, заверения в любви.

Мать с сыном обменялись быстрым многозначительным взглядом. Хармин заметно погрустнел.

– Я убит горем, – сказал он, – все же передай ей от меня пламенный привет. В таком случае я, пожалуй, поеду домой и лягу спать. – Он наклонился к матери, чтобы ее поцеловать, затем еще раз поклонился Хаэмуасу и ушел. Под одеждой четко просматривались его сильные стройные ноги, грива черных волос спадала на плечи.

– Такой приятный молодой человек, – сказал Хаэмуас, втайне надеясь, что Шеритра вскоре одумается. – Ты по праву можешь им гордиться. – Отмахнувшись от слуги, предлагавшего ему закуски, Хаэмуас поближе придвинулся к Табубе. – Я еще не рассказывал тебе о Гори, – произнес он полушепотом. – Он отправился в Дельту, несомненно затем, чтобы выплакать свою печальную историю на материнской груди. Мне стыдно за свою семью, Табуба. Но зато пока ты в полной безопасности.

Она улыбнулась в ответ на его слова, ее четко очерченный рот медленно изогнулся, сложившись в задумчивую усмешку.

– О да, я полагаю, теперь я в полной безопасности, – ответила она. – Жаль, что тебе не удалось накормить его той похлебкой, но ничего. Я не собираюсь впредь тревожиться из-за Гори.

В малодушном порыве, охваченный чувством собственной вины, Хаэмуас бросился к ней, но она отклонилась назад, подала знак слуге, что держал над ней опахало, и прикрыла глаза. Хаэмуас же остался сидеть, подперев подбородок рукой и размышляя. Солнце поднималось, день становился все жарче, а до его слуха доносились обрывки ритмичных напевов – это слуги давили виноград, и он слышал их резкие выкрики.

Несмотря на предположение, что Гори отправился к матери, намереваясь выплакать на груди Нубнофрет слезы своей злобной мстительности, Хаэмуас провел эту ночь в беспокойстве. Зловещие вечерние тени обступали его со всех сторон, как будто вокруг него сжималась рука судьбы, и, памятуя об ужасных словах Шеритры, Хаэмуас никак не мог заставить себя взять со столика зеркало, аккуратно уложенное в золоченый футляр.

Он рано отправился спать, после того как выпил вина и поболтал о том о сем с Касой. Сначала он хотел было навестить Табубу в домике наложниц, но на него нахлынуло мрачное предчувствие скорого конца, и он понял, что не сможет забыться, предавшись утехам любви.

Одного ночника Хаэмуасу показалось мало. В темноте, там, куда не проникал его взор, словно шевелились какие-то тени, а в легком дуновении ветерка ему слышались тихие вздохи и едва слышные, сдерживаемые рыдания. Он крикнул Касе принести еще ламп и на некоторое время почувствовал себя спокойнее, однако уснуть ему удалось далеко не сразу. И все равно он то и дело просыпался в испуге, принимался всматриваться в окружающие предметы, тщетно силясь вспомнить только что увиденный сон, всякий раз ускользавший из памяти.

И весь следующий день его преследовало странное чувство – должный порядок вещей оказался непоправимо нарушен. В каждом обращенном к нему слове Хаэмуасу слышался некий скрытый, зловещий смысл, уловить который ему тем не менее никак не удавалось, а во всяком жесте, всяком поступке и действии ему виделся некий мрачный и таинственный обряд. Весь дом дышал чем-то непонятным и тревожным; Хаэмуас не мог бы описать это чувство словами, но все же ему явственно чудилась во всем скрытая, но яростная угроза. При мысли о наступающей ночи его охватывал ужас. Днем он навестил Табубу, но даже с ней ему не удалось освободиться от всепоглощающего безотчетного страха. И рассказать о своих опасениях он не мог. Слишком все было смутно.