Анри-Эмиль Шевалье - Черноногие

Авраам Гэмет важно откинул голову так, что нос его устремился к зениту, и приложил горлышко бутылки ко рту; он держал ее в таком положении с таким величественным и благоговейным постоянством, что Ник не на шутку перепугался за ошибочное направление, по которому потек его напиток. Он перестал поворачивать вертел с жареной дичью и, опустившись перед незнакомцем на колени, разинул рот, растопырил руки и смотрел на него до тех пор, пока тот, осушив флягу до дна, не передал пустой сосуд ему в руки, говоря:

– Это действительно горько, как воды Мары [7] Мара – по-древнееврейски – горькая. , и прожгло меня насквозь, как адский огонь. О-о-ох-ох-о-о!

Запах подгоревшего мяса предупредил Ника, что жаркое упало в огонь.

Уперев руки в бока и глубоко вздыхая, Ник с минуту жалобно смотрел на пылавшую говядину, пустую флягу, на Кенета и Напасть и потом на Авраама Гэмета. Наконец он нагнулся, вытащил дичь из огня и сказал плачущим голосом:

– Добрым же здоровьем вы пользуетесь, милостивый государь! Заметно, что вы не страдаете расстройствами желудка.

– Что касается здоровья, я вытерпел адские мучения и было время, когда Сатана молотил меня, как пшеницу. Провидению угодно было сломить мою натуру, дать мне испить чашу горечи немощей, напоить меня водами скорби. Телесные мои силы утрачены, и только силой духа, в соединении с неутомимыми трудами плоти, мне удается переносить усталость пути по земле Велиала [8] Велиал – по-древнееврейски – ничтожный, негодный. Это слово священными писателями прилагается ко всем развратным, нечестивым и злым людям, но в особенности к Сатане, как главному носителю всякого зла на земле. .

– О, какое же вы несчастное, истомленное существо!

– Поистине, исчез цвет моих сил. О-о-ох-о-о!

– Как это прискорбно! Вероятно, и аппетит у вас совсем пропал? – спросил Ник, подавая ему огромный кусок мяса на древесной коре вместо тарелки.

– Ты изрекаешь истину, друг Ник. Я лишен радостей аппетита и наслаждений стола. Но невежливо было бы не воздать должного внимания твоему радушному гостеприимству. Долг велит мне поддерживать внешнюю оболочку, хотя дух мой и возмущается грубой вещественностью яств и напитков.

С этими словами Гэмет жадно принялся за дичь, скоро исчезнувшую под его длинными и острыми зубами.

– Боюсь, что она не совсем по вашему вкусу приготовлена, – сказал Ник насмешливо.

– Про твое поварское искусство нельзя сказать, что оно слишком хорошо, но и похулить нельзя. Если хочешь, то можешь подать мне и другой кусок жаркого. Да вот что еще, друг, отрежь его на волосок потолще того, который я съел.

Ник послушно отрезал кусок весом по крайней мере в два фунта, чуть-чуть поджарил его и подал полусырым Аврааму, подмигнув при этом Кенету. Второй кусок последовал за первым с необычайной быстротой.

– Незнакомец! – воскликнул Ник, не в силах более сдерживать своего удивления. – Вы должны бы полечиться, ей-богу, право слово так! Наверно, вы страдаете от жажды или каких-нибудь других осложнений. Не развилась ли в вас семья солитеров?

– Верно ты сказал, я и сам не раз задавал себе этот вопрос при различных обстоятельствах жизни и в разные времена года, – отвечал Гэмет с самым невинным видом.

– Я сам никогда не имел такой семьи, но моя тетка очень страдала от солитеров. Бедняга! Но они совсем иначе донимали ее, чем вас. У нее был волчий аппетит, за это я могу поручиться. В течение последних трех лет своей жизни она совсем не выходила из-за стола. Она разорила родовое имение Уинфлзов, буквально поглотив все их состояние. По документам было подсчитано, что она в год съедала столько, сколько было достаточно для содержания большого каравана во время следования по пустыням Сахары или военного корабля во время кругосветного плавания.

– Друг Ник, ты преувеличиваешь, а ложь есть величайшая гнусность.

– Ложь такая вещь, которая никогда не была вскормлена в роде Уинфлзов, – отвечал Ник с непоколебимой уверенностью. – Не было в этом роде ни мужчины, ни женщины, ни ребенка, которые решились бы солгать даже ради спасения жизни. Дед мой умер на костре, потому что отказался солгать ради римского папы. Это случилось в те времена, когда инквизиция убивала верующих, уничтожала семьи и создавала целую бездну других проблем.

– Замечаю, что ты склоняешься под иго безверия. Если бы я мог остаться подольше в твоем обществе, то постарался бы исправить твое легкомыслие и предотвратить искажение чувства истины.

Достопочтенный Авраам Гэмет положил руки на живот и испустил свое громкое, привычное:

– О-о-ох-ох-о-о!

У Ника выпала из рук импровизированная тарелка, и он повторил, словно звучное эхо:

– О-о-ох-ох-о-о! – так смешно передразнивая квакера, что Кенет разразился хохотом.

– Не делай посмешищем избранника Божьего, но подумай лучше о спасении своей души, идолопоклонник ты этакий!

Ник закурил свою трубку, а Гэмет затянул себе под нос квакерский гимн.

– Пожалуй, вы не прочь и соснуть чуть-чуть, – сказал Ник, когда квакер окончил свои упражнения, – хотя, право слово, спать здесь не совсем удобно.

– Я говорил тебе, что мало забочусь об удобствах и других суетных мелочах мира сего. Вполне удобно отдыхать, имея землю изголовьем и небо покровом, – отвечал квакер смиренно.

– А может быть, вы не найдете предосудительным воспользоваться частью моего одеяла? – продолжал Ник насмешливо, потому что никак не мог забыть уничтожения своего виски.

– Сказать по правде, я поощряю христианский дух и потому принимаю твое предложение, хотя, признаюсь откровенно, ты для меня нечестивец и идолопоклонник.

– О, пусть вас это не смущает! – возразил охотник, пожимая плечами. – Укладывайтесь, как вам удобнее.

– Истинно говорю тебе, друг Ник, я отдаюсь в твое распоряжение и в награду за твое великодушие буду молить Господа помиловать тебя, да простит он твои прегрешения!

С этими словами Авраам Гэмет тотчас закутался в одеяло, оставив охотнику только край, если у того будет охота прикрыться.

Ник молча посмотрел на своего нового приятеля и через минуту опять спросил:

– А может быть, вы сделаете одолжение и седло мое подложить себе под голову? Пожалуй, домовой вас будет дразнить, если вы так низко будете спать, а я этого страх как боюсь. Гром и молния! Мой брат так и умер от того, что забыл подложить себе седло под голову.

– Делай как знаешь, друг Ник, но я никогда не употребляю своего седла на такие дела, потому что оно новое, красивое и я боюсь запачкать его испарениями волос. Можешь, если есть охота, положить свое седло около меня, чтобы мне не беспокоиться о моем собственном, как бы оно не испортилось. О-о-ох-ох-о-о! Разведи-ка, друг Ник, хороший огонь да присмотри за моим конем. Ведь это такое благородное животное!