Густав Эмар - Черная Птица

Этот калли, или простая хижина, был построен Леоном Маркэ, управляющим плантацией, по просьбе девочки и с позволения полковника.

Нам надо теперь немного вернуться назад, чтобы определить положение героев нашей истории в тот момент, когда она начинается.

Леон Маркэ, управляющий плантацией, долго служил под начальством полковника в качестве помощника лейтенанта и затем лейтенанта; это был человек испытанной честности, которая вошла в армии даже в поговорку. Но, к сожалению, он не получил достаточного образования; кроме того, у него не было состояния и умения заставить оценить себя по заслугам, чего добиваются чуть не силой люди менее робкого десятка, чем он. С такими данными у него не было, понятно, никаких шансов добиться рано или поздно более высокого положения. Он был очень привязан к полковнику, который давно ценил его и уважал. Когда полковник получил землю, первой его заботой было найти безукоризненно честного и умного человека, к которому он мог бы питать полное доверие. Нелегкая была вещь найти такого человека, но, к счастью, полковник вспомнил о своем бывшем лейтенанте.

– Вот кого мне надо! – вскричал он. – С ним я мог бы спать совершенно спокойно, уверенный в том, что все идет отлично, – конечно, если только он примет мое предложение.

В тот же день он написал своему бывшему лейтенанту и послал письмо с нарочным, чтобы быть уверенным, что оно дойдет по назначению. Через две недели лейтенант сам явился к полковнику. Он подал в отставку и принял, не колеблясь, все условия полковника. Полковнику оставалось только гордиться выбором, который он сделал. Как все старые солдаты, Леон Маркэ был прежде всего человеком долга: всякое отданное приказание было для него священно, и он даже не допускал мысли о том, чтобы не исполнить его. Он был еще не стар – ему было тридцать восемь лет, – высокого роста и поистине атлетического сложения. Он превосходно ездил верхом и владел оружием с удивительным искусством и верностью прицела. С восхода и до захода солнца, а зачастую и часть ночи, разъезжал он верхом на своей лошади по плантации; он наблюдал за всеми работами, которые здесь производились, тем более что полковник, имея к нему безграничное доверие, дал ему все полномочия, что было конечно, большой честью для управляющего, но в то же время налагало на него громадную ответственность, так как ничто не делалось без его приказания.

Раз утром, еще до восхода солнца, управляющий шагом объезжал восточную границу плантации, осматривая огромным девственный лес, девять десятых которого, если не больше, находилось на участке полковника. Ему нужно было для неотложных работ большое количество досок, и он искал какой-нибудь ручеек или речку, чтобы поставить пильную мельницу; из деревьев, старых, как сам мир, окружавших его густой стеной со всех сторон, могли выйти чудесные доски, которые можно было бы сплавлять по воде до того места, где в них встречалась бы надобность. Он осмотрел уже несколько источников, пересекавших плантацию, но все они не представляли тех преимуществ, которые он искал: все, за исключением одного, протекали слишком далеко от того места, где можно было употребить доски в дело. И вот он отправился наследовать этот единственный подходящий к его требованиям источник, как вдруг ему послышались вдали, за деревьями, какие-то голоса. Леон Маркэ сейчас же соскочил с лошади, привязал ее к дереву и с ружьем в руке углубился в чащу, ступая с величайшей осторожностью, чтобы не спугнуть тех, кого он хотел застать врасплох.

В этом направлении лес оканчивался широкой лужайкой, какие часто встречаются в девственных лесах. Через несколько минут управляющий достиг этого места, но прежде чем проникнуть на лужайку, он спрятался в кустах позади стены деревьев. Его глазам представилось пестрое и живописное зрелище. Это был лагерь переселенцев или цыган; пять тяжелых повозок, очень глубоких и крытых просмоленным холстом, были связаны вместе цепями, образуя форму звезды; свободное пространство между ними было занято грудами разных вещей. Все это вместе составляло маленькое укрепление, способное выдержать довольно продолжительное нападение. Внутри лагеря было отгороженное место, разделенное на две части, и в нем находилось около двадцати пяти лошадей, коровы, овцы, козы и три или четыре свиньи. Несколько красивых кур бродило там и сям, роясь в земле с самым беззаботным видом.

Три хижины, сплетенные из древесных веток, стояли таким образом, что из них получался треугольник; та, которая соответствовала вершине треугольника, была, очевидно, предназначена для кухни, другие же две служили жилым помещением для странных и неизвестных путешественников, которые здесь поселились, – эмигрантов или скваттеров. Огромный костер посреди лагеря, горевший, очевидно, в течение всей ночи, почти потух уже.

Это был час пробуждения, и переселенцы принимались за свои утренние дела. Всех людей было немного, и управляющий легко сосчитал их: всего восемь мужчин и две женщины. Судя по их взаимному сходству, они все принадлежали к одной семье.

Мужчины чистили лошадей и задавали им корм, женщины же, из которых одна была уже немолодая, а другая только что вышла из детского возраста, доили коров, коз и кормили их. Отец и его семеро сыновей, гиганты с суровыми, наводящими страх лицами, усердно работали, не обмениваясь ни одним словом. Все делалось в строгом порядке, быстро и дружно. Отец, высокий, еще бодрый и крепкий старик, обладал, по-видимому, несмотря на преклонный возраст, необыкновенной силой; его длинная седая борода, косые глаза, узкий лоб, длинные, седые, всклокоченные волосы придавали ему отталкивающий вид; а изношенное платье, грязное и почти в лохмотьях, доканчивало впечатление от его внешности, – впечатление далеко не из приятных и успокоительных.

Сыновья очень походили на отца; у них был тот же свирепый, мрачный и коварный вид, та же необыкновенная физическая сила; только одежда их была чище, не так изношена и даже носила следы бессознательного кокетства. Самому младшему из них было не более двадцати одного года.

Мать была высокой и сильной, уже немолодой женщиной, черты лица ее были жесткие, взгляд – высокомерный. Впрочем, под целой сетью лучистых морщин, которыми года и заботы избороздили ее лицо, сохранились чистые и благородные линии, по которым можно было догадаться, что она была очень красива в молодости.

Дочь ее, молодая девушка лет шестнадцати-семнадцати самое большее, была поразительно хороша, со своими белокурыми волосами, глазами испуганной газели, маленьким ртом с розовыми губками и жемчужными зубками; и тем не менее она очень походила на свою мать. Очевидно, что и та была такою же в этом возрасте. Одежда обеих женщин была из самых простых и даже жалких, но отличалась изысканной чистотой.