Иван Кратт - Остров Баранова

— Разбередил ты меня, правитель, — сказал, наконец, подполковник хмуро. — Сам когда-то прожекты писал, жалел отечество... А теперь вот...

Он подошел к окну, толчком распахнул его. Застоявшийся сизый дым медленно поплыл наружу.

— На краю... На самом краю живем! — крикнул он Баранову и, снова глотнув из кружки, вытер губы концом мятого рушника, висевшего на деревянной спинке кровати. — Говори! — потребовал он вдруг хрипло и быстро обернулся к гостю. — Говори еще. Человеком на минуту стану...

Баранов поглядел на него, неожиданно усмехнулся, снял с набалдашника пальцы, встал.

— Болеть за Россию всегда должно. Одни мы с тобой на краю земли. Я там, ты тут, — сказал он просто. — Да теперь времена меняются. И в Санкт-Петербурге понимать стали. А иркутским зверолюбцам кричать уже не придется, на что здесь всякие затеи. Я всегда говорил, что довольно бедны они, коли их один счет бобров занимает. Ежели таковым бобролюбцам исчислить, что стоят бобры и сколько за них людей перерезано и погибло, то, может быть, пониже свои бобровые шапки нахлобучат... Ну, пора, сударь. За дела приниматься нужно. Людей собирать...

После его ухода комендант долго еще стоял у окна, пил прямо из бутылки. Потом вдруг ворвался в канцелярию, раскидал бумаги, протащил за ворот писца до самой двери и выбросил на улицу, выгнал почтальонов и, запершись, до поздней ночи сидел за письменным столом. Утром писец собрал залитые вином листы начатого и незаконченного проекта благоустроения края и аккуратно подшил их «к делу».

На широких нарах, расставленных вдоль задней стены, скучившись, сидели люди. В кабаке было полутемно, сквозь узкое окно, затянутое продымленной холстиной, чуть сочился дневной свет. Сырость и копоть покрывали бревна стен, порожние бочки. Не то каганец, не то лампада горела возле стойки перед темным ликом иконы. За длинным тяжелым столом сидели только двое. Дела в кабаках шли плохо, все было пришлыми пропито.

Высокий седой целовальник, с заросшим до самых глазниц лицом, брякал у стойки медяками, противно, настуженно кашлял. Днем в заведении всегда было холодно, даже в чистой горнице сзади прилавка. Туда допускались только «почетные» — купцы и чиновники. «Полупочетные» — солдаты, матросы — гуляли вместе со всеми.

Сегодня в кабаке было чище обычного, целовальник с утра ждал корабельных гостей. В Охотске знали, что из Америки корабль пришел и будет набирать людей.

— Сказывают, сам Баранов прибыл! — восторженно говорил один из сидевших за столом, вылизывая края пузатого мутного стакана. — Огромадный, семи аршин росту, в плечах сажень. Дерзновенный человек.

Его собутыльник медленно сосал водку, поглядывал на дверь. Скуластый и щуплый, в синем добром кафтане, он был похож на негоцианта. Он знал Баранова давно, ходил с ним караваном к Кяхту, но распространяться на этот счет не собирался. Он кивал собутыльнику, поощряя к разговору, а сам терпеливо и упорно ждал, поглядывая на дверь.

Баранов пришел неожиданно и не один. Вместе с ним явился выпущенный из ямы хромой приказчик Компании — старый товарищ правителя еще по Чукотке, боцман с «Амура», и несколько десятков людей, собранных по кабакам. Люди валили скопом, галдели и толкались, торопясь пробраться скорей к столам. Иные были без шапок, босые, иные остались только в зипунах да в лаптях. Лишь на некоторых была еще справная одежина, да у двоих-троих даже старинные мундиры.

Кабатчик поспешил встретить гостей, широко распахнул дверь в чистую горницу, приглашая туда Баранова, зажег на стойке свечу в тяжелом шандале. Толпа разместилась на лавках и бочках у стен, часть еще грудилась в дверях. Все торопились на даровое угощение — так спокон века водилось при наймах.

Как только показался правитель, негоциант в синем кафтане поставил свой стакан, быстро направился к парадной горнице. Однако Баранов остановился возле прилавка. Он вытер под картузом лысину, махнул рукой стоявшему перед ним целовальнику.

— Погоди, любезный, — сказала он не спеша. — Я тут побуду.

Сев на порожний бочонок и больше не замечая кабатчика, он внимательно оглядел толпу. Негоциант вернулся из горницы и тоже остановился у прилавка. Опытный вербовщик не понимал еще, что задумал Баранов, но подойти к нему не посмел. В кабаке вдруг стало тихо, как в церкви. Здоровенный прислужник, держа по нескольку кружек в каждой руке, недоумевающе переступал босыми ногами.

Правитель, наконец, кончил осмотр. Людей было достаточно, но подходящих не видно: слабосильный, хилый народ!

— Господа вольные, — сказал он размеренно и неторопливо и снял картуз. — К вам прибыл я сюда с новых берегов наших, обысканных торговыми людьми. Селения и крепости заложили мы там во славу отечества, промыслы и божьи храмы... К чести и гордости державы всегда стремился и того же от всех требовал и впредь требовать буду. Буде кто из вас ехать со мной захочет, запомнит пусть всем своим разумением. Не для разврата и своевольства, не для смущения и пустых дел селиться там станем, а для повседневных, разумных трудов. Пуще всего для своего собственного процветания и интересов отечества.

Он остановился, помолчал. Слышалось сдерживаемое дыхание десятков людей. Удивленные речью, глубоким, почти торжественным ее смыслом, многие забыли и о вине. Трещала в шандале свеча, шипели капли воска, оплывающие на мокрый прилавок.

— Целость общественная и благосостояние Компании,— продолжал Баранов все так же ровно, не повышая голоса, — зависят от доброго и единодушного согласия, а, напротив, от развращения, несогласия не может быть никогда и ни в чем успеха...

Правитель обрисовал положение дел, почти ничего не утаив. Он хотел собрать мужественных, сильных людей. Но здесь он их не видел. И потому в словах правителя сквозила горечь... В заключение Баранов объявил порядок устройства и заселения новых мест.

Он передал приказчику для контракта лист плотной синей бумаги с большим радужным знаком Компании в углу и, не торопясь, покинул заведение. Лучше пусть поедет двадцать достойных, чем двести тунеядцев и бродяг. Все равно с провиантом худо, до осени придется голодать. Компания снова не выслала припасов, ни одного судна больше не появилось на рейде.

Баранов ушел, и вместе с ним исчезла из кабака и тишина. Люди вдруг почувствовали, что с ними обошлись сурово, совсем не так, как они ждали. Вместо гулянки, уговоров, посулов, хмельного веселья, от которого останется потом одна только горечь, возможности покуражиться в волю, а потом пропить наперед весь годовой полупай и впридачу последний зипун, — вместо этих обычаем освященных заповедей им показали, что старые времена ушли.